Русская метафизическая поэзия Нового и Новейшего времени рождается в контексте рефлекторного взаимодействия «картин мира», связанных, с одной стороны, с церковно-библейской космологией, а с другой – с Вселенной развивающегося европейского естествознания, кроме того, образ нестационарного космоса был предвосхищен в поэтических мирах русских авторов. Таким образом, в русской поэтической космологии опробованы предельно различные модели универсума, что говорит о её высокой холистической продуктивности. Софиологическая проблема ’человек и тотальность’, преломленная в фокусе русской метафизической поэзии, обращена к тем формам присутствия, которые не вмещаются в отмерянный судьбою природный круг земного бытия. Это особенно впечатляет на фоне трудноопровержимых данных современной геологической науки: «Геологические временные шкалы столь обширны, что только по аналогии можно получить некоторое слабое представление о бездне времени, отделяющем нас от возникновения Земли. Одна из таких аналогий представляет историю Земли в виде трехчасового фильма. По этому сценарию мы – как вид, конечно, а не лично вы или я – торжественно появились бы в кадре лишь в последнюю секунду» (1). Эта малость, мизерабельность, казалось бы, явно способствующая устойчивому и неотменимому геоцентризму человеческой макроистории – само экзистенциальное осознание антропологического местоположения (2), тем не менее, не прибило «мыслящий тростник» к земле. Интересно, что «звездные войны» против русского присутствия в космосе начались очень давно и прежде всего в интеллектуально-культурологическом пространстве. О. Шпенглер, например, глубокомысленно указывал на метафизически-исходный равнинный антиастрономизм русских: «Русский астроном – ничего более противоестественного быть не может. Он просто не видит звезд; он видит один только горизонт… Коперниканская система для него смехотворна в душевном смысле…» (3). Опровержению или, лучше сказать, принципиальной коррекции этого тезиса, касающегося внутренней морфологии русской ментальности, и будет посвящен приводимый здесь нами, исследуемый и комментируемый текстуальный материал из русской философской поэзии (4). Ведь именно в поэзии, как подчеркивал ещё Аристотель, душа говорит о всеобщем… Не только потрясающие успехи отечественной наблюдательной и релятивистской астрономии, а также экспериментальной и теоретической астрофизики в ХХ веке (стоит здесь вспомнить следующие имена знаменитых ученых: Воронцов-Вельяминов, Амбарцумян, Шкловский, Новиков, Зельдович, Кардашев…), но и сам ход культурно-исторического бытия, в котором «вселенная астрономии только насильственно может быть вырвана из человеческой истории» (5), подводит нас к мысли о том, что сами космические притязания человечества в определенном аспекте вышли из церковной ограды. Христианство секуляризировало космос, в известном смысле расколдовало (!) тотальность вообще. Уже в IV веке новой эры свт. Василий Великий пишет о Божьем мире как «художественном произведении, доступном созерцанию всякого» (6), а свт. Григорий Богослов указывает на то, что «небо, земля и море есть дивная книга Божья, которую надо уметь читать» (7). Познаваемость Божьего мира, связанная с благоговением пред непостижимою тайною его Творца – при всех существенных и порою весьма драматичных отклонениях от этой идеальной гносеологической программы как в Западной Европе, так и на Св. Руси – стала примерно с этих пор и вплоть до ХVIII века, до необратимого барочно-романтического кризиса риторико-классической культурной парадигмы, ценностно значимой и считалась неотъемлемо входящей в определенную аксиологию благочестия. Об этом, к примеру, свидетельствуют знаменитые ломоносовские «размышления»: Открылась бездна звезд полна; Звездам числа нет, бездне – дна. /36/ (8) Характерно, что перед нами здесь именно открытая звездная бездна. Несколько позднее, у романтиков, астральные области также маркируют триумф гнозиса и со-общительности, прорывающих мировую тьму. Так у К.Н. Батюшкова в послании «К другу»: …яркий Веспер засияет На темном севере… /59/ Не земля, а небо – истинное прибежище поэтической мысли; именно туда исходно обращен лирический герой Д.В. Веневитинова («Сонет»): На крылиях любви несется мысль моя, Она затеряна в юдоли заточенья, И все зовет ее в небесные края. /68/ Пред нами – характерный пример поэтического платонизма, который можно часто встретить в метафизической лирике В.А. Жуковского, А.С. Хомякова, позднего А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, Д.С. Мережковского, В.С. Соловьева. Но если у раннего А.С. Пушкина в «Сказке о Царе Салтане» мироздание в целом пребывает в эпическом покое, хранящем сопряженное различие небес и земли (в небе звезды блещут – в море волны плещут), сохраняющее во всем свое первичное качество, то В.К. Кюхельбекер, отмечая креативное «Родство со стихиями» в одноименном стихотворении, создает интересный витальный образ, указывающий на волновую природу мироздания и предвосхищающий картину нестационарного космоса: …волны небес… /71/ При всей сложности и запутанности во внутреннем обустройстве мироздания, мы видим четко выраженную креационистскую модель мира в его стихотворении «Рождество»: Сей малый мир пред оными мирами, Которые бесчисленной толпой Парят и блещут в тверди голубой, Одна пылинка; мы же – что мы сами? Ничто вселенна пред ее творцом. /71-72/ Даже для таких романтиков-агностиков, к каковым принадлежал Е.А. Баратынский, не закрыта вполне возможность метафизических люминофаний через звезды; в стихотворении «На смерть Гете» о великом новоевропейском гностике сказано буквально следующее: Была ему звездная книга ясна. /89/ Лирический герой Ф.Н. Глинки также претендовал на полный гнозис («Все сущности вместив в себя природы…») и …обнимал сознанием пространство… /96/ В думе А.В. Кольцова «Великая тайна» звезды рассматриваются как своеобразные родники космической витальности: Бездна звезд на небе, Бездна жизни в мире… /118/ С другой стороны, В.Г. Бенедиктов в стихотворении «Сон» подчеркивает несоизмеримость человеческой и звездной жизни, прежде всего – по масштабному фактору: …звезд лампады – Океаны света, страшные громады, При которых весь твой мир в его убранстве Жалкая пылинка в мировом пространстве. /121/ Вместе с тем, в звездном мире заложена символика духовных процессов, реализуемых в земной жизни людей, о чём свидетельствует бенедиктовское стихотворение «Комета»: Комета яркая – системам не верна… ……………………………………………. Так мысль блестящая, высокая мечта Пугает чернь земли… /121/ В стихотворении Ф.И. Тютчева «Как сладко дремлет сад тёмно-зеленый» звёзды являются откровением о начале миротворения: Таинственно, как в первый день созданья, В бездонном небе звездный сонм горит… /127/ Хотя, как свидетельствует Библия (см.: Бытие, 1 : 14 – 15), сами звёзды были сотворены (или во всяком случае: явлены!) лишь в четвертом «дне» (акте!) творения. У поэта-романтика очевидна здесь недопустимая в экзегезе метафоризация библейского образа. В другом тютчевском стихотворении «Ты долго ль будешь за туманом…» сама Россия сравнивается с погасшей «звездой», с «оптическим обманом», с «пустым и ложным метеором» /136/. Во всяком случае земная реальность прочитывается в небесных знаках. Интересно, что лирическое Я А.А. Фета («На стоге сена ночью южной…») помещается в самую гущу астральной жизни: И хор светил, живой и дружный, Кругом раскинувшись, дрожал. ……………………………………… Над этой бездной я повис. /147/ В знаменитом «шопенгауэровском» стихотворении Фета «Измучен жизнью, коварством надежды» мы встречаемся с опытом световой синхронизации космоса: …прозрачна огней бесконечность, …бездна эфира… /148/ А в иных текстах поэт всячески подчеркивает свою причастность миру звезд, «родство с нетленной жизнью звездной» /149/ – в стихотворении «Как нежишь ты, серебряная ночь…», «чтение смысла» звездной «огненной книги» /150/. Поэт обращается даже к «Угасшим звездам»: Может быть, нет вас под теми огнями: Давняя вас погасила эпоха… /155/ Встречаются глубинные параллели между миром мысленным и миром звездным. Например, у А.С. Хомякова – одного из самых ярких «звездочётов» русской поэзии (на котором будет уместно остановиться несколько подробнее) – в качестве многолинейного и многопланового символа предстают «звёзды», сообщающие миру особую непроявленную глубину и выступающие вестниками этой глубины, как, например, в стихотворении с одноимённым названием «Звёзды»: За ближайшими звездами Тьмами звёзды в ночь ушли... Всё звездами, всё огнями Бездны синие горят. [138] (9) Но непостижимая, головокружительная даль поднебесных пространств для метафизического лирика и богослова-экклезиолога Хомякова таинственно со-устроена с близостью спасительной нити в безднах мироздания, и, потому, человек (в стихотворении «Ночь») не потерян, у него есть главная софийная опора, ибо: Так, как звёзды на небе горят, Как горит лампада пред иконой. [136] И даже — более того: Звёзды светят, словно Божьи очи. [135] Наиболее интересное поэтическое явление, отнюдь не характерное для специфики мировосприятия XIX века — хомяковское описание неба как тверди (приближающееся к библейскому гнозису: «И создал Бог твердь... И назвал Бог твердь небом» /Бытие, 1:7-8/), о чём косвенно свидетельствуют уже следующие жизнеутверждающие строки: И шире мой полёт, живее в крыльях сила... ............................................ Так раненный слегка орёл уходит выше В родные небеса. [108] Родина и приют орла оказываются вовсе не на земле, не в нашем дольнем мире бесконечных тревог и опасностей, а — в небе: в «родных небесах» раненой небесной птице как будто бы уготована опора и, стало быть, «твердь»... Так мыслит поэт и сам о себе: Взглянул я на небо — там твердь ясна: Высоко, высоко восходит она Над бездной; Там звёзды живые катятся в огне И детское чувство проснулось во мне, И думал я: лучше нам в той вышине Надзвездной. [122] Перед нами — художественный топос, в котором небо — твердь! Потому не только раненый орёл, но и поэт в своём раздумии может уходить в небо как домой, обретая там покой и отдохновение... Стихотворение А.С. Хомякова «К детям», написанное по поводу смерти его старших сыновей — Степана и Фёдора, глубинно выражает эту поэтическую метафизику (10). Очевидно, что оно могло быть написано только с опорой на топику «твёрдого неба», делающей уместным само молитвенное общение с теми, кто уже «переселились на небеса» (кавычки при этом фразеологизме можно снять) — в горние обители святых, равно как и позволяющей верить в существование тонкого ангельского мира... Перед нами — послание, особенно близкий романтику Хомякову жанр. Однако в данном случае мы имеем дело с поэтическим обращением совершенно особого рода, а именно — с молитвенным обращением. Возможность и необходимое условие его протекания — не просто наличие субъекта, к которому послание может быть обращено, но — персонифицированное пространство, отнюдь не гомогенное и не однородное, а существенно анизотропное, ибо в нём оказываются возможными преодоление трагедии и неабсолютность индивидуальной смерти. Стихотворение Хомякова — горестный плач, переходящий в молитву и торжественный гимн. Формально в стихотворении молитвенное обращение вырастает из контекста повествования, завершая его, но, по существу, само повествование-воспоминание развёртывается изнутри молитвенного обращения к умершим детям: О, дети, в глубокий полуночный час Молитесь о том, кто молился о Вас… [115] Автор изначально стоит «пред иконою», замечая с болью, сжимающей его сердце, лампаду, в которой «погас свет», тёмную безжизненную комнату и пустую кроватку... Но процитированная выше заключительная часть текста говорит нам отнюдь не об отчаянии, которое могло бы логически и психологически последовать за предшествующим описанием, в ней нет и тени пессимизма или разочарования в жизни, но совсем напротив — звучит торжественное исповедание православной веры в Господа Творца и Вседержителя через молитвенное обращение к умершим детям, которые своими чистыми душами уже несомненно приблизились к Богу, Отцу Небесному, и могут ангельски ходатайствовать пред Ним о несчастном и плачущем земном отце... Перед нами — церковное понимание неба. Для сравнения достаточно показать сколь отличается современная астрономическая картина мироздания от христианской топологии бытия: «...согласно современным представлениям, для Вселенной характерна ячеистая (иногда говорят сетчатая или пористая) структура, которую можно видеть на специально обработанных фотографиях участков звёздного неба. Она напоминает «паутинную сетку»...» (11). В таком разлетающемся «ячеисто-сетчатом» и «паутинном» мире нет места ни душам усопших, ни ангелам, ни Богу, а сама жизнь, по горестным словам С. Кьеркегора, «представляется пустой и безнадежной»... Большую роль играют в лирике Хомякова поэтическая метафизика гармоничного греческого «космоса» и вытекающий из неё ландшафтный символизм: Небо, как море, лежит надо мной; Море, как небо, блестит синевой; В бездне небесной и бездне морской Всё те же светила. [122] Происходит почти слияние моря и неба, почти смешение в сомкнутости их горизонтов, достигаемое лишь как особое переживание в мистерии подъёма над землёй: небо и море — равноудалены и, потому, слиты. Со звёздным символизмом связана у Хомякова и одухотворённость человеческой экзистенции, выражающаяся в самой способности к просветляющему мышлению; например, в стихотворении «Остров»: Мысли ясной благодать. [107] в поэтическом послании «В альбом сестре»: ...светлыми полна мечтами, Паришь ты мыслью над звездами... [69] в лирико-философском обращении «К И.В. Киреевскому»: Ты сказал нам: «За волною Ваших мысленных морей Есть земля; над той землёю Блещет дивной красотою Новой мысли эмпирей» [126] в поэтическом тексте «Звёзды»: Узришь — звёзды мысли водят Тайный хор свой вкруг земли. ............................................ Звёзды мысли, тьмы за тьмами, Всходят, всходят без числа, - И зажжётся их огнями Сердца дремлющая мгла. [138 – 139] Строки хомяковского стихотворения «Видение»: …хоры звёзд как празднество ночное Свои пути свершают над землёй… [117] предвосхищают звёздную мистерию позднего М.Ю. Лермонтова. Однако, лермонтовский космос, где «звезда с звездою говорит», божественно-антиантропологичен: человек – завистливый соглядатай небесных светил, отъединён от мироздания, обречён на земную тюрьму; и хотя этот поэтический гностицизм – далеко не типичная ситуация лирического героя русской астропоэтики ХIХ столетия, разрешение данной ситуации у Ф.И. Тютчева и А.А. Фета идёт на путях ’антропологического минимализма – космологического максимализма’, задолго предвосхищающих рецепцию Вселенной поэтическим сознанием ХХ века. Если у Я.П. Полонского в одноименном хомяковскому стихотворении «Звезды» реализуется указанный выше параллелизм, связанный с метафизической символикой ’звездомыслия’: Посреди светил ночных ……………………………. Небеса полярные, Новые созиждутся Звезды светозарные. Так и вы, туманные Мысли… ……………………… Загоритесь некогда Яркими светилами. /156/, то у А.П. Майкова в поэтическом тексте «Допотопная кость», где геологические процессы рассматриваются на более глобальном фоне, мысли открывается некое посткосмическое состояние безжизненной Вселенной: Оледенелою звездой Или потухнувшим волканом Помчится, как корабль пустой, Земля небесным океаном. /160/ При общем нарастающем в истории эсхатологическом настрое русская астропоэтика скорее исходила из платонических, то есть – софийно-метафизических (!), нежели физикалистских предпосылок. Так, например, А.К. Толстой в стихотворении «Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель!» восклицает: Много в пространстве невидимых форм и неслышимых звуков, Много чудесных в нем есть сочетаний и слова, и света… /161/ В.Я. Брюсов в стихотворении «Мир N измерений» новейшие топологические разработки и гипотезы также склонен трактовать в ключе платонизма: Наши солнца, звезды, все в пространстве, Вся безгранность, где и свет бескрыл, Лишь фестон в том праздничном убранстве, Чем их мир свой гордый облик скрыл. /209/ Куда более безотрадной выглядит блоковская Вселенная; так в стихотворении «Моей матери» мир обнажается как бездонная могила: ……………………….в равнине небесной ………………………………………………. …………………..в это звездное море …………………………………………….. …………………в житейском просторе ……………………………………………. Холод могильный везде тебя встретит В дальней стране безотрадных светил… /219/ В стихотворении «Миры летят. Года летят. Пустая…» ………………………………Пустая Вселенная глядит в нас мраком глаз. /227/ Эта демоническая поврежденность мира и помраченность сознания резко контрастирует с тем опытом космичности, который открывается у Д.С. Мережковского в стихотворении «Бог»: ………мир, Твой вечный храм ………………………………….. …………звезды говорят… ……………………………. …………….Ты – мир. Ты – все. Ты небо и вода, Ты голос бури, Ты – эфир, Ты – мысль поэта, Ты – звезда… /234/ У Н.С. Гумилева в стихотворении «Орёл» звездные миры рассматриваются как особые световые коридоры в ангельские миры: Орёл летел все выше и вперед К Престолу Сил сквозь звёздные преддверья… /239/ При этом хорошо известно, что образ Орла указывает в церковной символике на высоту богословского ведения. Между тем, астросимволизм может свидетельствовать и в пользу трансцендентальной делюминации онтологии, что, в принципе, может быть контекстуально сопряжено с Шопенгауэром и «Ведантой». Так у Андрея Белого в стихотворном тексте «Философическая грусть»: Вдали – иного бытия Звездоочитые убранства… И, вздрогнув, вспоминаю я Об иллюзорности пространства. /244/ Картина нестационарного космоса, открывающаяся крупным планом в современной астрофизике и релятивистской астрономии существенным образом предвосхищена в поэтическом мире М.А. Волошина, где нас встречают следы впечатляющих космологических катаклизмов: «стожар вселенских бурь», «блуждающие светы» /252/ – в стихотворении «В мирах любви неверные кометы…», «пыль миров» /252/ – в поэтическом тексте «Полночных Солнц к себе нас манят светы…». При этом в самую сердцевину мироздания оказывается внедренным «архетип мегамашины» (стихотворение «Машина»), в принципе отличающий нашу современную эпоху рефлективного «логоцентризма» и тотальной «культурологии»: …звездный космос только механизм Для производства времени… /254/ Поэт показывает «трагедию материальной культуры» в стихотворении «Путями Каина»: Мир распахнулся… ………………………… Разверзлись бездны звездных Галатей И только Богу не хватало места. ………………………………………….. Был литургийно строен и прекрасен Средневековый мир. Но Галилей Сорвал его… /257/ Вселенная – не строй, не организм, А водопад сгорающих миров, Где солнечная заверть – только случай… /259/ Приводимые выше культурно-типологические обобщения могли бы служить поэтической иллюстрацией идей ряда крупнейших мыслителей ХХ века: П.А. Флоренского, С.Н. Булгакова, Р. Генона, Р. Гвардини, М. Бубера, М. Хайдеггера, А.Ф. Лосева… Отток космического тепла остро прочувствован С.А. Есениным в знаменательном стихотворении «Жизнь – обман с чарующей тоскою…»: Холодят мне душу эти выси, Нет тепла от звездного огня. /271/ Радикальная нестабильность – неравновесность – проблематичность Мирового Целого, открытая наукой на исходе Нового времени, запечатлена в поэзии Н.А. Заболоцкого, который, как известно, «не искал гармонии в природе». Здесь можно привести строки его знаменитых стихов; поэтический текст – «Бетховен»: …сквозь покой пространства мирового До самых звезд прошёл девятый вал… /306/ стихотворение – «Завещание»: Покоя в мире нет. /308/ стихотворение – «Сквозь волшебный прибор Левенгука»: …для бездн, где летят метеоры, Ни большого, ни малого нет, И равно беспредельны просторы Для микробов, людей и планет. ………………………………………. И в углу невысокой вселенной… /309/ стихотворение – «Когда вдали угаснет свет дневной»: …в другом углу Вселенной… /310/ стихотворный текст – «Противостояние Марса»: Кровавый Марс из бездны синей Смотрел внимательно на нас. …………………………………… Как будто дух звероподобный Смотрел на землю с высоты. /312/ В такой бесприютной Вселенной «душе не позволено лениться», больше того – она оказывается обреченной на неистощимый активизм. Рождается новый гигантизм, неведомый прежним эпохам, включая Ренессанс. Так, Л.Н. Мартынов в стихотворении «Забыто» восклицает: Я чувствую воздействие земное, На судьбы солнц, на ход небесных дел! /317/ Новое глобалистское мироощущение проникает даже в прозу Есенина: «Пространство будет побеждено.., - утверждает певец «Руси уходящей» и современник «грез» К.Э. Циолковского «о земле и небе», - Человечество будет перекликаться с земли не только с близкими ему по планетам спутниками, а со всем миром в его необъятности… Буря наших дней должна устремить и нас от сдвига наземного к сдвигу Космоса» /318/. Постепенно, однако, нарастает ощущение неприкаянности человека в пустотелом объеме бессмысленно зияющего и так и не покоренного человеку мироздания. Так у А.А. Тарковского в ряде стихотворений; например, в поэтическом тексте – «Сократ»: Как раковину мир переполняя, Шумит по-олимпийски пустота. /319/ Лирическое Я тщетно всматривается «в пространство мировое, шаровое» /319/ в стихотворении «Малютка жизнь», «в зияющую рану мира» /320/ в стихотворении «Явь и речь». Небо влечет к себе, но человек уже не постигает теологически обусловленной природы самого этого влечения, при этом оставаясь астрально-завороженным… Это видно, например, у А.Т. Твардовского в стихотворении «Полночь в моё городское окно…»: Позднее небо полным-полно Скученных звёзд мирами. /324/ У Я.В. Смелякова – в стихотворении «Если я заболею…»: …постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом, в изголовье поставьте ночную звезду. /326/ Характерно, что не икону, а «ночную звезду». У советского человека возникает совершенно другое по отношению к всевозможным формам сакральности мироощущение, которое по-своему проникновенно выражают шедевры советской философской лирики. Например, стихотворение С.С. Орлова «Мир безначальный, бесконечный…»: Мир безначальный, бесконечный… Мы, пассажиры на земле, Летим, а мимо свищет вечность, Сверкая звездами во мгле. /331/ Или – А.П. Межирова «Впервые в жизни собственным умом…»: …плоть моя вместила В себе неисчислимые светила, Которыми кишит небесный свод. /332/ Аналогично у В.С. Шефнера в стихотворении с характерным названием «Соотношения»: В свой череп – костяной чехол – Я всю Вселенную вместил. /335/ Очень интересно, что на фоне этих профанических соотношений всплывают и совсем иные метафизические пропорции. Например, у Д.С. Самойлова в стихотворении «Вечность – предположенье…»: Время – только отсрочка, Пространство – только порог. А цель Вселенной – точка. И эта точка – Бог. /339/ Или – у Ю.Д. Левитанского в стихотворном тексте «Испытание тремя пространствами»: …что бы там мудрецы ни писали о высях небесных, малейшие силы души моей выше всякого неба!.. /344/ Иными словами, ощущение божественной природы Бытия оказывается не совсем утерянным в поэтическом сознании. Сохраняется и ощущение непроходимой тайны Бытия – более древнее, чем христианский и библейский гнозис. Например, у Ю.П. Мориц в стихотворении «Есть силы тайные…», где уже в самом названии подчеркнута непроницаемость мира для человеческого ума: мы слишком молоды и слишком уязвимы в просторах звездных… /352/ В ХХ столетии от Рождества Христова космос может не только пугать, но и оставлять подчеркнуто равнодушным поэтическое воображение. Так у Г.Я. Горбовского в посвящении М. Дудину «Смотрю на звезды, словно жду…»: Что звезды? Пыль… Отворотясь, смотрю в себя. В моей вселенной есть все: и глубина, и страсть, и путь… и свет любви нетленной. /356/ Вне всякого сомнения сохраняется и благоговейное отношение к небесному пространству, развернутое в эзотерическом сопряжении христианских, мифологических и даже новоевропейских смыслов. Так у В.А. Сосноры в стихотворении «Храни тебя Христос, мой человек…»: …небо – необъятно вновь и вновь… /357/ У И.Ф. Жданова в стихотворении с предупреждающим об открытой враждебности мирового пространства началом – «Стоит шагнуть – попадёшь на вершину иглы…» – уже в ироническом контексте рождается близкий образ: …обетованная ширь… /372/ Родственная тема нехватки онтологического совершенства, неблагоприятности мировых просторов, иными словами, от-сутствия Бога в Бытии развивается в стихотворении А.С. Кушнера «Таврический сад»: …его, говоря осмотрительно, нет В онтологическом, самом существенном, смысле, Бог – совершенство, но где совершенство? Предмет Спора подмочен, и капли на листьях повисли. /364/ Просматривается она и у М.Н. Аввакумовой в поэтическом тексте «Что небу эти муки жданья…», где всплывает почти инфернальный образ мира, лишенного ангелического попечения, «небесного воинства»: В каких подпольях мирозданья… ………………………………………. …Космос – как Тиберий, один, без войск. /374/ У И.А. Бродского в «Эклоге 4-й (зимней)» культурно-морфологически пережитая «смерть Бога» накладывает свой неизгладимый отпечаток на образ нового мироздания, практически не оставляющего места для человека: Время есть мясо немой Вселенной. …………………………………………. …избыток времени в чистом, то есть без примеси вашей жизни, виде. /377/ Интересно, что за столетие до Бродского, трактовавшего «полноту времен» через «минус» человеческой жизни, Ф.И. Тютчев поэтически определит «пространство мирозданья» через полноту человеческого «отсутствия»: …son absence – tout l`espace. (12) Звезды новоевропейского космоса постепенно утрачивают способность покровительствовать человеку, а там, где она остается, начинаются субъективные царства глобального иллюзионизма. В этой многоразличной одержимости небо становится неуместным, а звезды чуждыми. И русская астропоэтика, конечно же, развертывается не в Туманности Андромеды, чтобы оставаться непричастной этому контринициатическому процессу становления западной цивилизации… Не то было в древности, на «утренней заре» Средиземноморского мира… У современного мыслителя читаем: «Звёзды – это те, что были испокон века, былые, и те, что будут возвращаться впредь. Они – те, что некогда были и ещё будут. Этим былым и будущим определяется их настоящее… Древние сверстники, они «поэтически жительствуют» вместе с Богом морей Эгейского мира, вместе с его островами и насельниками» (13), - так говорит Хайдеггер в поздней работе «Жительствование человека». В предисловии А.В. Михайлова отмечается близость Хайдеггера с Флоренским (14), много внимания уделившим проблематике и символике пространства, его сакральной природе и культурно-исторической профанизации… Этому вопросу немало места отведено в трудах Р. Генона (15). Однако отец Павел Флоренский, вопреки драме собственной жизни, утверждал, что профаническое время подходит к концу и мы – свидетели и участники макроисторического финала «платонического месяца» Рыб – стоим на пороге новой сакрализации космоса, открытия культового статуса Вселенной. Исследователи отмечают, что «ренессансовая культура Европы, по убеждению Ф.<лоренского>, закончила свое существование к нач.<алу> ХХ в.<ека>, и теперь можно наблюдать первые ростки культуры нового типа» (16). При всём устойчивом консерватизме академически сложившейся в Новое время физической науки и в её недрах вызрел очевидный теологический поворот (причём, как в лютеранской, кальвинистской и католической, так и в православной традициях), о чём свидетельствуют работы крупнейших современных западных учёных, работающих в расширяющемся русле совмещения научного и богословского осмысления предельных вопросов (17). Более того, поколение детей, живших в 60 – 70-е годы в СССР, странным образом волновали «антиидеологические» вопросы о бесконечности, о вселенной, о времени и пространстве, о вечности и конечности (18), отодвигая социальные и психологические темы для изрядно наскучившей рефлексии воспитателей… Не отсюда ли «апофеоз беспочвенности» и прорывы софийного гнозиса об астропоэтической родине у советского ребенка, ещё не слышавшего о «не возе сена» – Вознесенском, «рождённом из звезд»: Я родился из звёзд, А не папы и мамы; Я без всяких корней И кружу над чужими домами… Я как ветер из слёз И как дождь на лугу опустелом – В нескончании дней На земле инородное тело… (19) Но сознание ребенка лишь до срока кружится «инородным телом» в магнитосфере вечерней земли: настанет новое утро для долгого праздника над неведомыми островами под незримыми для многих, слишком многих, звёздными крышами. Звездочеты во все времена вызывали подозрение: «Рассказывают, - пишет Платон в «Теэтете», - что наблюдая звёзды и глядя наверх, Фалес упал в колодец, а какая-то фракиянка – хорошенькая и остроумная служанка – подняла его насмех: он, мол, желает знать то, что на небе, а того, что перед ним и под ногами, не замечает» (20). Сегодня же мы вспоминаем о «хорошенькой фракиянке» лишь благодаря ослепшему для всего ближайшего Фалесу. Русская же астропоэтика не только отворяет художественно-философскую картину современного нестационарного космоса, но и свидетельствует, вопреки Шпенглеру, о специфической включенности русской культуры в большую космоцентрированную историю человеческого мира. ---------- 1. Макдугалл Дж. Д. Краткая история планеты Земля: горы, животные, огонь и лёд. СПб., 2001. С. 6-7. 2. См.: Шелер М. Положение человека в космосе // Проблема человека в западной философии: Сборник. М., 1988. 3. Шпенглер О. Закат Европы: Очерки морфологии мировой истории. Т. 2: Всемирно-исторические перспективы. М., 1998. С. 307. 4. Подробнее об этом литературно-философском феномене см.: Новиков А.И. «Дойти до сути»: (Русская философская поэзия как явление духовной культуры) // Русская философская поэзия: Четыре столетия / Сост. А.И. Новиков. СПб., 1992. 5. Бибихин В.В. Мир. Томск, 1995. С. 116. 6. См.: Круг, Инок Григорий. Мысли о Святой Троице // Храм: Журнал церковного искусства. Вып. 1. М., 1991. С. 66. 7. См.: Церковь Христова. Саранск, 1991. 8. Здесь и далее цитации поэтических текстов (кроме специально оговоренных случаев) приводятся с указанием в косых скобках страницы по следующему изданию: Русская философская поэзия: Четыре столетия / Сост. А.И. Новиков. СПб., 1992. 9. Здесь и далее цитации поэтических текстов А.С. Хомякова приводятся с указанием в квадратных скобках страницы по следующему изданию: Хомяков А.С. Стихотворения и драмы. Л., 1969. 10. Супруга поэта, Е.М. Хомякова, в письме к своему брату Н.М. Языкову от 3 января 1841 года, отмечала: «И.В. Киреевский говорит, что это самые лучшие стихи Алексея Степановича...» (Цит. по: Хомяков А.С. Стихотворения и драмы. Л., 1969. С. 561.). «Стихотворение было переведено на английский язык пастором В. Пальмером, известным деятелем англиканской церкви и этот факт, по словам П.И. Бартенева, послужил поводом для знакомства и длительной переписки Хомякова с переводчиком...» (Там же), — комментирует эти стихи Б.Ф. Егоров. 11. Левитан Е.П. Астрономия: Учеб. для 11 кл. общеобразоват. учреждений. М.,1994. С. 168. 12. Тютчев Ф.И. Соч.: В 2 т. М., 1980. Т. 1. С. 224. 13. Хайдеггер М. Жительствование человека // Хайдеггер М. Работы и размышления разных лет. М., 1993. С. 296. 14. См.: Михайлов А.В. Вместо введения // Хайдеггер М. Работы и размышления разных лет. М., 1993. С. ХХVII. 15. Особо см.: Генон Р. Царство количества и знамения времени. М., 1994. 16. Трубачев, Игумен Андроник, Половинкин С.М. Флоренский // Русская философия: Словарь / Под общ. Ред. М.А. Маслина. М., 1995. С. 587. 17. См.: Крейг У. Самое начало (Происхождение Вселенной и существование Бога). Чикаго; М., 1990; Marion J.-L. Dieu sans l’être. Paris, 1991; Яки С.Л. Бог и космологи. Долгопрудный, 1993; Полкинхорн Дж. Вера глазами физика: Богословские заметки «снизу – вверх». М., 1998; Пикок А. Богословие в век науки: Модели бытия и становления в богословии и науке. М., 2004; Влошек С. Рациональность веры. М., 2005; Хеллер М. Творческий конфликт: О проблемах взаимодействия научного и религиозного мировоззрения. М., 2005; Мольтман Ю. Наука и мудрость: К диалогу естественных наук и богословия. М., 2005; Клеман О. Смысл Земли. М., 2005; Нестерук А.В. Логос и космос: Богословие, наука и православное предание. М., 2006. 18. Можно сказать, что книги Шкловского «Вселенная. Жизнь. Разум», «Звёзды: их рождение, жизнь и смерть», Новикова «Эволюция вселенной», Девиса «Суперсила» ложились на экзистенциально подготовленную квазиметафизическую «почву»… 19. Из домашнего архива. Cм. также: Океанский Вяч. Апофеоз беспочвенности // Океанский Вяч. Неувядаемый цвет (религиозно-философская лирика). Шуя, 2006. С. 19. 20. Фрагменты ранних греческих философов. Ч. I: От эпических теокосмогоний до возникновения атомистики. М., 1989. С. 107.
|