Подобно тому, как то, что мы называем «временем» в сущности своей незримо струится у каждого из нас из-за спины, так и любовь приходит к человеку как инициатический удар в спину из будущего, приобщающий его к тайне превращения. В ее интериорности есть такая бытийная сфера, которая осуществляется лишь в полной Немоте – в немотствовании самого Смысла. Это – символическое пространство молниеморфного рождения метаязыка, обращенного не к пониманию, но к сотворению своего мира из расплавленного в немоте присутствия. Качественная сторона этой реальности обычно не заслуживает внимания, поскольку она всегда в принципе исходно выше всякого фиксированного понимания и моделируемого уразумения.

Есть красивая теория лигвонатурализма, осященная именем Лейбница, согласно которой человеческий язык возник как подражание пению птиц (1). Но и самые высокие в метафизическом отношении миметические теории обычно проходят мимо факта присутствия немоты рыб в той реальности, которую мы называем языком (2). Глупое понимание и умное непонимание часто соседствуют в языковых формах. Их различение (фиксированное не-совпадение!) имеет не только эвристический интерес, но неуклонно подводит нас к тому, чтобы по-новому осмыслить человеческое место в Бытии, поставив проблему метаязыка как предельную антропологическую проблему.

При постановке вопроса о метаязыке всегда возникает реальная опасность, что будет предложена очередная лингвоцентрическая утопия. Не только метаязык, но и любой язык в существе своем, как это ни странно на первый взгляд, покоится за пределами лингвистически понятого языка. Тотальность в своей внутренней тайне есть креативный акт, но не есть коммуникативный язык: точнее, «Все» не есть то, что о нем способен поведать язык как триумф сообщительности. Здесь становится лучше всего понятна обнаруженная еще в ХIХ веке (Ницше) и не отрефлектированная поныне не только «нищета», но и полная невозможность философии с ее объясняющей родословной. Бросок философа осуществляется во тьме: «Человек, – говорил Гераклит Темный, – сам себе зажигает свет, умирая в ночи». Философ исходно обрекает себя на уход от ясности, бытующей в сфере понимания до него.

«…философия лишь язык» (3), – пишет о. Павел Флоренский. И поскольку это действительно так (ведь философия как антириторика поступка хотя и моделируется как отталкивание от многообразных форм демагогии, но исключительно в гравитационном поле того, о чем мы здесь говорим; философия, ставя вопрос о сущности, герменевтически увязает в мифической сущности языка – язык изначально и никогда не вязнет в философии; философия бессильна в отношении языка; попытка построить философию имени, бесспорно, остается грандиозным, но совершенно утопическим предприятием, не схватывающим неподконтрольное в языке: имени отводится статус-место в онтологической иерархии мироздания, но подобно поэтам, изгнанным Платоном из метафизического царства, имени подконтрольна сама судьба метафизического – будет ли оно; по Гельдерлину и Хайдеггеру: «чему остаться – решат поэты»), язык оказывается невидимкою на «философских» путях. «Философия» открывается для нас как «язык», но «язык» никогда не открывается нам как «философия»… Уже упомянутый Гераклит Эфесский, кажется никогда не употреблявший этого слова, сравнивал космообразующий Логос с Молнией. Впервые употребивший само слово «философия» Пифагор увидел во Вселенной прежде всего гармонию числовых сфер. Для Фалеса же Милетского, как мы хорошо помним, тотальность представлена как триумф воды. Есть резон задуматься: их сны стали нашим достоянием или мы сами – лишь достояние снов о генезисе тотальности, тотальных снов? Сущностная сторона языка приоткрывается нам в космогонических мифах, неподконтрольных современной научной дискурсивности… Что есть язык? Язык есть почерк. Невозможность философии не в том, что ее нет. Неповторимый человек в сущности тоже невозможен и невыносим. Уникальное фантазийно. Одиночество безъязыко входит в структуру метаязыка. Философы – это те, которые говорят об общем, имея «лица необщее выраженье». Это те, которые никогда не совпадают. «Где существовали могущественные общества, религии, общественные мнения, словом, где была такого рода тирания – там всегда ненавидели одинокого философа, ибо философия это пещера души, лабиринт сердца, куда не может проникнуть никакая тирания, и это досадно тиранам», – писал Ницше.

Универсализирующий коммуникативный импульс имеет, по-видимому, самые древние основания. «Все современные языки – это пародия на язык и не более того» (4), – пишет А.Г. Дугин, предполагая в качестве последнего со всей очевидностью универсальный космический метаязык.

«Поиски единого праязыка, – отмечает В.В. Бибихин, – продолжаются в эсотерических школах современной лингвистики. Они значимы не столько своими находками, которые невелики, сколько как симптом стойкого ощущения, что языки, какими мы их знаем, национальные и частные, - не вся правда о человеческом языке, что эту правду надо еще искать» (5). Чаще всего эту «правду» сводят к той или иной форме «формулы мировой гармонии» (6). Последняя же может быть понята на весьма разнообразном качественном уровне. Например, в высоком эзотерическом образе универсальной инициатической примордиальной (изначальной) традиции. И поскольку по Гераклиту «тайная гармония лучше явной», можно говорить о причастности этому метаязыку самых разнообразных религиозных и культурных очагов.

«В различных традициях, – отмечал Р. Генон, – часто упоминается о таинственном наречии, именуемом «язык птиц»: название явно символично, так как само значение, придаваемое знанию этого наречия как прерогативе высокого посвящения, не позволяет понимать его буквально. … …птицы часто выступают символами ангелов… … …«язык птиц»… мы можем назвать также и «языком ангельским»…<,> образом которого в человеческом мире является ритмизированная речь. … Исламская традиция… говорит, что Адам, в бытность свою в земном Раю, говорил стихами, то есть ритмизированной речью; речь идет здесь о том «сириакском языке»… <,> который должен рассматриваться как непосредственно передающий «солнечное» или «ангелическое озарение», как оно проявляется в центре человеческого состояния. …Священные Книги написаны ритмизированным языком… … …поэзия изначально тоже не была той суетной «литературой», которой она сделалась вследствие вырождения в нисходящем движении человеческого цикла, и обладала подлинно сакральной природой. … Слово «поэзия» также происходит от греческого глагола poiein; он имеет то же значение, что и санскритский корень Kri, от которого происходит Karma и который обнаруживается в латинском глаголе creare (творить), понимаемом в его первоначальном значении. … Аристотель, говоря о том, …именовал <это> «поэтическими науками». … …древние – они-то хорошо знали, что они хотели сказать, прибегая к символическому языку» (7). В пении птиц совпадают «что» и «как», однако молчание рыб хранит и нечто иное – несходимое сочетание неподобного, не всегда «цветущую» сложность.

Говоря о метаязыке, мы всегда и неизбежно возрождаем вопрос о некой (не обязательно антропологически инспирированной!) реставрации символического миропонимания, связующего в нелогические, но метафизические единства то, что на обычном расхожем уровне воспринимается как разнородное и не обусловленное какими-либо разумными связями. Например, мы связуем такие различные сущностные энергии, как ВОДА и ДЕНЬГИ, с качеством сокрушающей и восстанавливающей неподконтрольности ВЕТРА. В том, в чем все человеческое – согласно всем законам – тонет, присутствует светлая драма спонтанного возрождения творческих сил как немотивированного ЧУДА. Здесь было бы уместно вспомнить о вошедшей в моду древнекитайской геомантической практике ФЭН-ШУЙ, однако онтологическая универсальность этого опыта обращает в гносеологический провинциализм всякую геолокальную генетическую реконструкцию. Люди, говоря, что их «деньги текут как вода» и что они не хотели бы «выбрасывать деньги на ветер», редко задумываются о том, что в самом качестве денег нет ничего кроме порционного движения ветра и воды… Так же, например, когда говорят, что «время – деньги», никогда всерьез не предполагают, что в считаемых деньгах каким-то символическим образом присутствует само неисчислимое время. Пожалуй, никто лучше не писал о профанизации денег в Новое время, чем Р. Генон, потому мы развернем здесь его аргументацию достаточно подробно: «…сама «экономическая» точка зрения и исключительно количественная концепция денег… есть продукт вырождения, в общем, достаточно недавний… деньги в своем истоке обладали совершенно отличным характером и долго его сохраняли, и собственно качественной ценностью, как это ни показалось бы удивительным большинству наших современников. …древние монеты были буквально все покрыты традиционными символами, выбиравшимися из тех, которые представляли особенно глубокий смысл… Это в точности согласуется с отсутствием профанной точки зрения в строго традиционных цивилизациях: деньги, там, где они существовали, не могли быть профанной вещью, какой они стали позже… различные традиции говорят о деньгах как о чем-то, что на самом деле нагружено неким «духовным влиянием», которое эффективно может осуществляться посредством символов, образующих нормальную их «опору»… Факт контроля со стороны духовной власти над деньгами, в какой бы форме он ни осуществлялся, не ограничивался исключительно только античностью… контроль существовал еще в конце Средних веков, то есть пока там была еще традиционная цивилизация. … …вопрос о деньгах в Средние века, как и в античности, имел стороны, совершенно не учитываемые современными людьми. … …пример денег хорошо показывает, что… профанизация… принципиально совершается через сведение вещей к одному лишь их количественному аспекту… больше не способны даже понять, что монета есть что-то другое, чем представление простого и чистого количества… … …у большинства наших современников всякое суждение, выносимое относительно какой-либо вещи, основывается почти всегда на том, что она стоит. … …не только вещь «уважают» за ее цену, но также и человека «уважают» за его «цену»… … …что… напоминает о полном отождествлении индивида с его материальными барышами. … То же самое, совершенно естественно, произошло и со словом «ценность», заметим по ходу дела, что на ней основывается любопытное заблуждение некоторых недавних философов, которые додумались даже до изобретения выражения «философия ценностей», чтобы охарактеризовать свои теории; в основании их мысли лежит идея, что все вещи, к какому бы порядку они ни относились, могут быть поняты количественно и выражены нумерически; «морализм», составляющий, с другой стороны, их доминирующее занятие, прямо оказывается связанным с количественной точкой зрения. Эти примеры также показывают, что существует поистине вырождение языка, сопровождающее или неизбежно следующее за вырождением всех вещей; действительно, в мире, в котором стараются свести все к количеству, очевидно, надо пользоваться языком, который и сам вызывает идеи чисто количественные. … …с тех пор, как деньги потеряли всякую гарантию высшего порядка, сама их количественная ценность, или, что на жаргоне «экономистов» называется «покупательской способностью», без конца уменьшается настолько, что можно себе представить, что на пределе, к которому она все больше приближается, они утратят всякое, даже просто «практическое» или «материальное», основание своего бытия и исчезнут, как и само человеческое существование» (8). Интересно, что К.Маркс по-своему также писал о постепенном исчезновении денег в коммунистическом обществе, реализуемом как осознанное преодоление всего прежнего человеческого бытия, где деньги выступают отчужденной формой человеческих отношений. К проблеме сущности денег обращался и третий великий критик Нового времени Л.Н. Толстой в статье «Что такое деньги», написанной на немецком языке. Схожим образом проблематику онтологического негативизма «ценностей» рассматривал М. Хайдеггер, выдвигавший мысль о «повороте» к дофилософическим мифоосновам Бытия – истоку раннего философского опыта – к младенчеству присутствия…

Философия может быть понята как прежде всего экзистенциология тотальности (у Новалиса: «тяга повсюду быть дома») вопреки беспардонной навязчивости исторического изучения «наиболее общих законов». Избыточность научного историзма убила саму способность к рецепции эксклюзивного.

Нет никакого «литературного процесса» – это абстракция, чисто теоретическая фикция, в основе которой лежит абсолютизация принципа непрерывности, транспонирование его во все сферы знания и бытия. Реальная литература дискретна, и если можно здесь вообще говорить о некоей «непрерывности», с которой мы, филологи или просто читатели, имеем дело, то это – относительная непрерывность метаморфоз смыслового контекста и абсолютная метафизическая непрерывность духовного опыта. Непрерывность как исключительную черту высшей духовной реальности Новое время проецирует в материальные, социальные, «культурные» и психические процессы, а на своем излете «деконструирует» уже как риторически-сфальсифицированную в качестве основополагающей метафизическую черту бытийной тотальности.

Подлинный философ изначально сродни романтически понимаемому поэту: он одинок и трагический заложник человеческого любопытства. Следовало бы по филистерским меркам изучать все философское наследие как некую «большую литературу» индивидуально-авторского стиля. Библейская София более похожа не на храм царя Соломона, а на разбитую вазу… Раздавленность в той или иной степени, иногда полная раздавленность «ходом вещей» – земной удел небожителей. Об этом хорошо писал Шарль Бодлер в стихотворении под названием «Альбатрос»:

Одна современная исследовательница русской словесности из Твери, отчасти вослед Бердяеву, сближает романтическое сознание и христианство (10). Однако последнее дает человеку некую высшую внеантропологическую – строго говоря: христологическую! – опору, которой у философа попросту нет и которую он обретает, поднимаясь над своей философией и становясь в служение тому, чему противопоставлял философское поприще Ницше – «могущественным обществам, религиям, общественным мнениям»… В какой мере философ может и здесь остаться собой, минуя «идеологические» и прочие ловушки – вопрос локальной ситуации, а не сущностных возможностей философии, ибо последняя гибнет в Неподъемном. Преодоление философии (11) всегда было центральной экзистенциальной задачей философов и осуществлялось оно на путях поэтического восприятия жизни. Восприимчивость к Чуду Бытия не есть несомненная данность человеческого в нем присутствия. Она редка, как любовь, как жизнь во Вселенной, как вечер, который пережит счастливо, как дом, из которого никому не хочется уходить… Божественное редкостно и к нему очень долго идут.

Св. апостол Павел предостерегает «братию» от «увлечения философией» как «пустым обольщением по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу». Находясь в культурно-исторической ситуации средиземноморского героя («человека перед лицом моря», по В.Н. Топорову), он сообщает ей совсем новое экзистенциальное измерение, выходящее за пределы его жизненного локуса. Если, странствуя по этому морю, Одиссей в итоге возвращается на родину, а Энней, ведомый богами из разрушенной Трои, влеком в будущее, которое он никогда не узнает, то апостол Павел уже имеет в своем «прохождении вод» такое Начало, которое сделало его другим – пришедшим в иное качество жизни, которую не может отменить никакая смерть. Просто Бог позвал человека, совершенно не готового прежде услышать: «Савл, Савл, почто ты гонишь Меня?»

Проблема метаязыка не может быть однозначно верифицирована как вопрос о возможности или невозможности универсального Понимания – это и вопрос о масштабах современной антропологической катастрофы, не позволяющей философии (12) стать оперативным решением экзистенциальных задач.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Cм.: Самохин С. Вначале было «кря»: говорить нас научили пернатые // «Ивановская газета». Февраль 2001. Перепечатка из «Известий». См. также: Леонтьев А.А. Происхождение языка // Русский язык: Энциклопедия / Под ред. Ф.П. Филина. М., 1979. С. 236.
2. Ср. у великого сюрреалиста: Дали С. Пенье птиц на дне аквариума // Дружба народов. 1994. № 1.
3. Флоренский П.А. У водоразделов мысли // Флоренский П.А. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 150.
4. Дугин А.Г. Гиперборейская теория (опыт ариософского исследования). М., 1993. С. 49.
5. Бибихин В.В. Язык философии // Путь. 1992. № 3. С. 78.
6. См., например: Шевелев И. Метаязык живой природы. М., 2000.
7. Генон Р. Символы священной науки. М., 1997. С. 79–80, 82–84.
8. Генон Р. Царство количества и знамения времени. М., 1994. С. 111–114.
9. Поэзия народов мира (от древнейших времен до рубежа XIX–XX веков). М., 1986. С. 171.
10. Карташова И.В. Романтизм и христианство // Русская литература ХIХ века и христианство. М., 1997. С. 103–110. См. также: Океанский Вяч. Духовные проблемы нашего времени с христианской точки зрения // «Вольное слово»: Российская региональная газета. Июнь 1992. № 30 (67). С. 8.
11. См.: Булгаков С.Н. Трагедия философии (философия и догмат) // Булгаков С.Н. Соч.: В 2 т. Т. 1: Философия хозяйства. Трагедия философии. М., 1993.
12. Такие крупнейшие мыслители ХХ века как О. Шпенглер, М. Хайдеггер, Р. Генон, каждый на свой лад, отрицали философию. «Наибольшая вина философии, - подчеркивал также А.Дж. Тойнби, - заключается в том, что она стремится переделать идеал Бога в образ человека-мудреца». См.: Тойнби А.Дж. Постижение истории: Избранное. М., 2004. С. 529. Ср., однако, отношение к философии у св. Климента Александрийского; см.: Скворцев К. Философия отцов и учителей Церкви (период апологетов): Соч. Киев, 2003. С. 272–325.