Не скажу, часто ли, но случалось мудрецам древности, особенно Востока, озирая бренный наш мир, верно сквозь зубы ронять: иллюзия…

Сегодняшний исследователь, говоря о компьютерном мире как виртуальной реальности, словно бы не отдает себе отчета в том, сколь иллюзорен мир повседневности. Иллюзия — сюжет совсем не экзотический.

Можно ли в принципе возразить против деления всего мыслимого нами на подлинное (реальность) и иллюзорное, так или иначе действительное и отнюдь не таковое? Похоже, что возразить нельзя. Ведь возражая, мы лишь подтвердим, что суждения могут быть как истинными, так и ложными. И здесь уж, в этом вот вопросе об истинности и ложности, если не сама истина, то во всяком случае нечто, в истинности чего мы усомниться не вольны.

Вступив же на путь подобного различения, человек, как правило, находит естественным высказаться в пользу реальности и против иллюзии. Наивный вопрос: а почему?... А ведь потому отчасти, что себя-то мы относим к реальности и уж никак не к иллюзии.

«Правило» это не абсолютно. К исключению отнесем известные слова Ф. М. Достоевского об истине и Христе и его готовности истине предпочесть Христа, окажись они в разладе. (У религиозной мысли более сложное отношение и с реальностью и с иллюзией.)

Что же до великого множества незрелых людей, падких лишь на заведомо иллюзорные раздражители («Фи, она настоящая», — говорила андерсеновская принцесса о розе), то этот случай не может быть нам интересен.

Дать определение реальности совсем не просто и есть даже что-то лукавое в ожидании, как то вывернется автор, что скажет. Он скажет: реальность открывается в ее исключительном подтверждении. Или так: реальность не знает исключений.

Соответственно и реалистом видят человека, твердо знающего чего он хочет и прямо идущего к своей цели. (Здесь, правда, есть «заковыка» — сама цель, насколько реалистична она) А главное — человек этот чужд фантазиям, неподатлив на посулы и обещания, вовсе не склонен к риску и авантюрам. Он тот, кого не поманит журавль в небе, но кто не выпустит верную синицу из рук.

Ну, а если та, — то уж никогда не променяет хозяина замка на скромного владельца частной квартиры.

Только вот, не очередная ли это иллюзия — считать подобных людей реалистами? Чем измерять счастье — мечтой или монетой?... А что, как фантазер и мечтатель окажется на поверку большим реалистом, нежели скряга и мошенник? Не уловить реальность, оградив ее от иллюзии…

Иллюзия, конечно, богата разнообразием, но дать галерею ее родственных портретов не входит в наши намерения. Автор хотел бы сосредоточиться на том типе иллюзии, который всего лишь сколок с повседневности, а стало быть, есть феномен вполне обыденный. Назвать ее можно следом минувшего в текущем, подвластностью уже переставшим звучать мелодиям…

Вообще говоря, след минувшего неизбежен и неустраним, всегда в «снятом виде» присутствует, а значит, в некотором смысле реален. Здесь имеется в виду ситуация иная, когда прошлое встает перед взором как настоящее.

Вполне естественно, что сын в чем-то повторяет отца, хотя сознательно может и не думать о нем. Иллюзия ведь не в том, что помнит отца Гамлет, а в том, что ему является «тень» и их общение принципиально не отличается от общения живых.

Иллюзия не отпускает человека, когда он неутомимо ходит на свидание с «прежней» улицей, вновь и вновь пытаясь пережить некогда бывшее. Когда был он юн, иным было его окружение и моложе были его мысли. Скажут: это какой-то крайний случай…

Хорошо, вот снег, по которому я ходил этой зимой. Он невольно вызывал в памяти тот давно растаявший снег начала 50-х, по которому везли меня в плетеных и «самых больших в мире» санках мои незабвенные родители. Еще ведь и их отблеск ложился на этот недавний снег. Иллюзия — это вчерашняя реальность, за которую цепляется настоящий день.

В этой виртуальной реальности повседневного я сам выбираю собеседника, достаю его хоть из-под земли, вкладываю в уста его правдоподобный текст и по желанию тут же забываю о нем без всякой его обиды.

Ну, а если перед нами человек с «короткой» памятью, живущий исключительно тем, что перед глазами?...

Оказывается, и это ничего не меняет принципиально. Ведь исключительное реагирование лишь на видимую текучесть — что это, как не та же иллюзия?...

Допустим даже, что своим упрямым мысленным взором я созерцаю реальность в ее истинности, нимало не отвлекаясь на всевозможные иллюзии… Но ведь и явившаяся мне в ее подлинности реальность еще не есть реальность во всей ее полноте, к тому же это одна из множества реальностей… А все остальные я проигнорировал — вот и впал, стало быть, опять же в иллюзию!

И уж куда как явно пребываем мы в иллюзии, забывая думать об иллюзии как об иллюзии, будь то возвышающий мир искусства или же — при всем желании сохранять меж ними дистанцию — мир низкого зрелища.

Иллюзия оказывается глобальной. И дело даже не в том, что в иллюзии отдыхает человек от повседневной реальности (искусство нам дано чтобы не умереть от истины, — утверждал Ницше), готовясь вновь вернуться к ней. И даже не в том, что всякую реальность сопровождает иллюзия — ее непременная «тень». А — в том, что в иллюзии тонет и, можно сказать, растворяется всякая реальность. Так не в том ли наша задача, чтоб разъединить их, отделив по возможности бытие от небытия? Не это ли, в некотором роде, философия «общего дела»?...

Наверно, не следует спрашивать, видел ли кто такую реальность, что непреодолимой стеной отделена была бы от иллюзии? (Такова, вероятно, лишь реальность мистическая, но в ее земном проявлении и она не чужда иллюзии.) И напротив, видел ли кто такую иллюзию, к которой не примешивалось бы ни капли реальности?... Довод, конечно, чисто эмпирический, то есть слабый, но все же существующий за неимением существенного.

Но оставим в стороне возможность разведения. Вопрос в другом: нужно ли их разводить? Подлинно ли мы не нуждаемся в иллюзии?

Касаясь иллюзии, мы пока что говорили о переживании индивидуальном. Насколько сильнее, насколько концентрированнее иллюзия, когда она не индивидуальный морок, а массово увиденный мираж, когда она миф.

Следует отрефлексировать эти два понятия, решив, в каком соотношении они находятся и можно ли миф рассматривать как частный случай иллюзии. Думаю, сегодня просто не станут читать автора, растворяющего миф в иллюзии. Привычно и естественно говорить о глубине мифа; иллюзия же плоскостна, а если и возникнет за ней некая глубина, то — свидетельствующая об исчерпанности иллюзии.

И все же, говоря «это миф», оценивают нечто как иллюзию. То есть миф так или иначе причастен миру иллюзорного. Но если в иллюзии обнаруживается полное развенчание («А король-то голый!»), вся полнота негативизма, то миф отнюдь не есть чистая негативность.
Все же, присущая обоим общность дистанцирования от реальности привлекает внимание к ним на этих страницах. Для иллюстрации обратимся к «Лету Господню» И. С. Шмелева.
«Волсви?... Значит, мудрецы, волхвы. А маленький я думал — волки. Тебе смешно? Да, добрые такие волки, думал. Звезда ведет их, а они идут, притихли. Маленький Христос родился, и даже волки добрые теперь. Даже и волки рады. Правда, хорошо ведь?... Овцы там, коровы, голуби взлетают по стропилам… и пастухи, склонились… и цари, волхвы… И вот подходят волки. Их у нас в России мно-го!... Смотрят, а войти боятся. Почему боятся? А стыдно им… злые такие были. Ты спрашиваешь — впустят? Ну, конечно, впустят. Скажут: ну и вы входите, нынче Рождество! И звезды… все звезды там, у входа, толпятся, светят… Кто, волки? Ну, конечно, рады».

Миф, как видим, не исключает иллюзию — напротив, подпитывается ею и тем усиливает индивидуальное переживание его, мифа.

Конечно, нет речи о том, чтобы человек не декларировал своего намерения отличать подлинное от мнимого. Речь о том, что вольно избирая реальность, человек невольно остается так или иначе повязан иллюзией. И хотя совершается это невольно, наивно было бы ожидать, что однажды волевым усилием человек избавится от всего иллюзорного. Ошибкою было бы и… само стремление избавить человека от всех иллюзий. И дело здесь даже не в невозможности этого предприятия, а в полной его, да простит меня иной читатель, безблагодатности.

Так же наивно думать, что и в жизни общественной мы придем к состоянию, когда миф будет наконец-то преодолен и, выпав из череды мифов, человек окажется в чистой, незамутненной мифом, реальности. (Если кто-то и окажется в ней, едва ли он будет человеком.) Просто из одного мифа мы «диалектично» перекочуем в миф иной, как проделывали уже не раз: из языческого в православный, из «красного» в «белый», из коммунистического в рыночный и т.д. и т.п.

Не следует только думать, что коль скоро мы понимаем это, то и мифу нас уже не «поймать». Мета-рассуждение может быть очень здравым по части нашей возможности совершить ошибку и все же от ошибки не убережет.

Но… пора уже сказать, может быть, главное. Не это должно нас смущать. Не боязнь самого мифа. Не боязнь иллюзии как таковой.

Не будем себя идеализировать, скажем прямо: без иллюзии нельзя жить. (Если уж не стреляются, то «колются» без иллюзий.) Без иллюзий нельзя зачинать новую жизнь. Ибо и она обречена на «старую» смерть. Неужели кто-то искренне, не обманывая себя, хочет, чтоб его избавили от иллюзий?...

Это ведь очередная иллюзия — считать, что кто-кто, а уж я могу обойтись и без иллюзий.
Никто не обходится. Вот малый ребенок искренне полагает, что его мама — лучшая мама в мире. (Примерно как думает народ-младенец о своей стране) И это не только иллюзия. Это еще и миф. Наверно, лучший миф детства. Лишите маленького человека этого мифа — чем станет для него мир и чем он станет для мира?...

Не то же ли, наконец, и религии для народов, что мама для ребенка?...

Из мифа вырастает общественная и государственная жизнь, примерно как на аксиоматическом основании — здание науки.

Следует признать, наконец, что миф — представитель тайны. То есть, той корневой основы бытия, что тщетно ищут философствующие юноши, и что, похоже, не может быть извлечена на свет без угрозы для самой жизни.

Не случайно ведь, что во тьме зачинается она и сокрытие тайны, благоговение перед ней ценнее и дороже слепого и дерзкого желания непременного ее «разоблачения».

Неизбывностью мифа защищает нас бытие, оберегает, дерзких, от самих себя. Защита, в которой мы все больше и больше нуждаемся. Ибо человек, не предполагающий в мире тайны, не в ладу с самой жизнью. (Если бы ее не было, следовало бы и впрямь придумать…)

Тайна сберегает нас. Сберегает тем, что таит возможность смысла. И — не зная смысла, не ведая, в чем он — человек верит, что смысл есть. По крайней мере, возможен, не исключен. А этого уже довольно для жизни.

Миф представитель тайны совсем не в том смысле, что через структуру мифа человек выходит на разгадку тайны, а в том, что неотвратимость мифа не позволяет раскрыть тайну.
Не миф смущает. Важно, какой миф — добрый ли он в своей высоте к людям и живому, подлинно ли нравственный…

Пропев этот своего рода панегирик иллюзии, коснемся, наконец, ее тайного статуса; не всякая иллюзия соответствует ему, да и мы не всегда замечаем. Нужно признать, что сам термин — «иллюзия» — весьма эвфемистичен. Известно ведь, что нет великого человека для его слуги. Так и в нашем, невольном от частого и заземленного общения, панибратстве с нею мы рискуем проглядеть высокое призвание, высокую миссию иллюзии — служить по ведомству духа!...

Если в самом слове «иллюзия» уже слышится оппонирование ей, как чему-то неподлинному и даже лукавому, то с духом не борются. Все, что есть в ней собственно «иллюзия» и именно «иллюзия», это нередко, так сказать, коннотативный сколок с явления, денотация которого оптимально подлинна и весома. (Так за иллюзорной Анной Аркадьевной Карениной таится невыдуманная жизнь в ее глубине и серьезности.)

В этом случае иллюзия лишь уводит от всего, что обычно становится со временем добычей червей и приводит к темам вечным, заслуживающим потраченного времени.
Так и иной из нас, увлекаемый духом ушедшего в продолжение диалога с ним, не патологический случай для клиницистов, а Homo spiritus, никак «не вмещающийся между шляпой и башмаками» (У. Уитмен). Как справедливо заметил С. Н. Булгаков, бытие «сопряжено с небытием, относительно по самой своей природе, и идея абсолютного бытия принадлежит поэтому к числу философских недоразумений».*

Местопребыванием человека может служить его постель, а может — улица, квартал, город и далее. И чем духовно богаче этот человек, тем шире ареал его укорененности. Человек духовный представительствует, и не помеха его представительству ни государственные границы, ни кладбищенские стены. «Я» — говорит он, но это не обязательно «я» имярека, это может быть сказано от имени его родни, а иногда и целого народа (таков Моисей перед фараоном)…

Дух по определению не ведает временных и пространственных границ. Если доминанта человеческого «Я» дух, дух преодолевающий границы эпох и материков, смерть утрачивает свою абсолютность.

В представительстве, в непрестанном общении нашем в том числе и с теми, реальное общение с кем недоступно — явление человеческой одухотворенности, выносящей жизнь далеко за скобки убогой «реальности».

----------
*Булгаков С. Н. Свет невечерний: Созерцания и умозрения. — М.: Республика, 1994. С.169.