Весной 1918 г. известный ученый и общественный деятель, профессор Московского государственного университета Сергей Николаевич Булгаков написал специальную работу для подготавливавшегося в Москве сборника статей о русской революции «Из глубины». Затем, в июне 1918 г., Сергей Николаевич принял священный сан, после чего началось его служение как священника и богослова. А научная и публицистическая деятельность отца Сергия была сведена к минимуму. Так что подготовленный Булгаковым для сборника «Из глубины» текст диалогов «На пиру богов» оказался, по сути дела, подведением предварительных итогов не только для самого автора, но в определенной мере — и для российской общественной мысли дореволюционной эпохи.
Надо отметить, что судьба данного сочинения С. Н. Булгакова сложилась более удачно, чем у всего сборника «Из глубины», который так и не появился в свет в 1918 г. Как известно, в начале 20-х гг. это издание, хотя и было напечатано, но дошло до авторов и читателей в считанном числе экземпляров. И лишь в 1967 г. в Париже издательство «ИМКА-пресс» сделало сборник доступным читателям и исследователям. Однако диалоги С. Н. Булгакова «На пиру богов» еще в 1918 и 1920 гг. были напечатаны отдельно — сначала в Киеве, а затем в Софии. В 1990 г. Московский государственный университет тиражом 130 тыс. экземпляров наконец-то выпустил сборник «Из глубины» и в России. Кроме того, диалоги «На пиру богов» несколько раз издавались в нашей стране в постсоветскую эпоху и в отдельных книгах С. Н. Булгакова.
Казалось бы, спустя десятилетия сборник «Из глубины» наконец-то вошел в фонд отечественной науки и культуры. И формально это действительно так. Но на деле, к сожалению, многое из высказанного авторами сборника девять десятилетий назад по-настоящему так и не услышано в нынешней России, что в очень большой степени относится и к упоминаемой работе С. Н. Булгакова. Слишком мало на нее откликов. Еще меньше — основательных, качественных анализов поставленных в ней проблем. Так, известный знаток русской религиозной философии, нижегородский ученый Л. Е. Шапошников в своем обобщающем труде в параграфе о С. Н. Булгакове ограничивается лишь двумя краткими цитатами из интересующего нас сочинения мыслителя. А в исследовании Л. И. Василенко хотя был и обрисован взгляд Булгакова на проблему «Церковь и культура», тем не менее сами диалоги «На пиру богов» даже не упоминаются.
К тому же делаются попытки умалить значение последнего программного выступления веховцев (каковым и был сборник «Из глубины»). Подобную тенденцию можно встретить даже в энциклопедических изданиях, где сборник «Из глубины» оценивается подчас довольно снисходительно, поскольку, дескать, он «носит в основном политический характер, и эта его устремленность сказывается на позициях авторов».
Мы не можем согласиться с подобными оценками. Ранее нам уже приходилось отмечать, что искания веховцев, нашедшие свое отражение в сборнике «Из глубины», составляют еще далеко не исчерпанный потенциал нашей общественной мысли: «Особенно свежо и впечатляюще выглядит самая первая работа, помещенная в сборнике «Из глубины», «Религиозный смысл русской революции», написанная философом С. А. Аскольдовым (Алексеевым). И сейчас, спустя десятилетия, выверенность и неординарность авторского анализа ничуть не меркнут на фоне многих и многих последующих трудов о русской революции.
На фоне яркой статьи С. А. Аскольдова третий по счету текст сборника «Из глубины» — «Современные диалоги» «На пиру богов» С. Н. Булгакова — на первый взгляд кажутся менее впечатляющими. Тем более, что по форме они представляют собой некое подражание известным «Трем разговорам» Владимира Сергеевича Соловьева. Показательно, что С. Н. Булгаков воспринял не только жанр «разговоров» о «высоких» предметах, но и де-факто включил в свое сочинение некоторых соловьевских героев: среди его участников тоже есть Генерал, а за булгаковским Дипломатом по мировоззрению и даже по языку нетрудно разглядеть соловьевского Политика.
И все же впечатление о подражательности и вторичности «диалогов» Булгакова по отношению к итоговому сочинению Соловьева было бы глубоко ошибочным. На самом деле включенный в сборник «Из глубины» текст С. Н. Булгакова — вполне оригинальное и очень глубокое по содержанию исследование той ситуации, которая сложилась два десятилетия спустя появления «Трех разговоров» Соловьева. У Владимира Сергеевича речь шла еще только о грядущих потрясениях, а его герои беседовали на Лазурном берегу, в Ницце — в перерывах между такими развлечениями, как игра в винт и посещение казино. Персонажи Сергея Николаевича такого не могут себе позволить: один из них вообще беженец, а другие, обсуждая свое будущее, подумывают либо о том, чтобы уехать в Канаду, либо уйти в катакомбы. Таковы были реальности начавшейся революции.
Сразу стоило бы подчеркнуть тщательность подбора персонажей для диалогов. Это обязательно выразители значимых тенденций и направлений общественной жизни, что вместе с тем не означало еще их широкого распространения в массе российских граждан. Важно то, что герои С. Н. Булгакова мыслят, внимательно всматриваются в окружающее, не идут вслед за толпой, не стремятся броситься в водоворот революционных потрясений. Вот почему это — типы тогдашней российской общественной мысли, персонифицированные в наиболее характерных образах, которые в состоянии дать определенные ответы на главные вопросы своего времени.
Всего Сергей Николаевич выводит в своем произведении шесть собеседников. Это — Общественный деятель, Боевой генерал, Дипломат, Известный писатель, Светский богослов и Беженец. Говорят они о многом: о войне, о революции, о России, об окружающем мире. Мы здесь не ставим себе задачу охватить всю тематику диалогов, которых у автора пять, плюс еще один короткий — заключительный. В данном случае нас интересует то, как в этих разговорах освещаются проблемы будущей России. Прежде всего — вопросы культуры. А также и место Церкви в происходящих в России изменениях.
Пожалуй, среди всех героев сочинения Сергея Николаевича Булгакова наиболее слабая и несостоятельная фигура — Общественный деятель. Надо думать, автор совсем не случайно делает его таким, подчеркивая полное банкротство прежней «общественности», несущей прямую ответственность за происшедшее в России. Булгаковский Общественный деятель, как и многие его современники, потрясен и напуган. Он видит, что «на месте России — зловонная зияющая дыра», и отчаянно вопрошает: «Зачем мне суждено пережить Россию?» Его естественная реакция — бежать: «Если удастся наскрести какие-либо средства, мечтаю уехать в Канаду. Там, может быть, начнется новая Россия, а здесь все загублено и опоганено».
Впрочем, и Общественный деятель иногда меток в своих наблюдениях. Причем, в случившемся он винит прежде всего сам русский народ, не захотевший действовать разумно и культурно. Хотя, как кажется Общественному деятелю, с народом все обстоит еще хуже: «Пусть бы народ наш оказался теперь богоборцем, мятежником против святынь, это было бы лишь отрицательным самосвидетельством его религиозного духа. Но ведь чаще всего он ведет себя просто как хам и скот, которому и вовсе нет дела до веры. (…) От бесноватости можно исцелиться, но не от скотства. (…) Посмотрите на эту хронику ограблений и осквернений храмов, монастырей, ведь это же массы народные совершают, а не единицы. Посмотрите, какое равнодушие к отмене закона Божия в школах, какая пассивность по всему этому инородческому засилию, ведь все тот же индифферентизм в этом сказывается».
Совсем другой взгляд выражает Генерал. Он прямо заявляет о наличии «немецкого или масонского заговора», «чтобы свалить Россию». Кроме того, и «инородческому отравлению надо много приписать в современной русской жизни, которая вся протекает теперь под знаком псевдонимности». Особенно же резко обрушивается Генерал на русскую интеллигенцию: «Проклятая русская интеллигенция! Сначала одурила свою собственную голову, а потом отравила и развратила весь народ. (…) Соль земли! Гонимая, идейная, мученическая интеллигенция! Да это проказа, чума на теле России!».
Далее Генерал объясняет — в чем же заключалась подрывная деятельность интеллигенции: «Ведь все эти на вид невиннейшие народные дома, библиотеки, курсы рабочих, «разумные развлечения» — все это фактически суть средства религиозного развращения народа. Даже когда они прямо и не направляются против церковности, однако молчаливо ее подмывают одним уже пренебрежением к уставам церковным: назначить любое чтение в часы богослужения, концерт или там вечер какой-нибудь в канун большого праздника, — все это делается даже непреднамеренно, не замечая». Все потрясения революции, считает этот герой диалогов С. Н. Булгакова, отнюдь не образумили интеллигенцию. «Посмотрите: они растерялись, но и до сих пор ничему не научились: твердят, как дятлы, свои «демократические» да социалистические благоглупости».
При всем том Генерал выражает недовольство и поведением иерархов Церкви: «Разве имела право Церковь без борьбы отказаться от священной власти? Она совершила предательство, от которого еще не умыла руки, вот теперь и наказуется за это гонением». Так персонаж Булгакова выражает действительно существовавшее в определенных кругах недовольство отказом многих народов и пастырей Церкви весной 1917 г.от поддержки православной монархии и поспешным установлением моления за «благоверное» будто бы Временное правительство.
Мышление Генерала, как ему и полагается, по-военному четко и логично, поскольку, на его взгляд, для России необходимо православное царство, дисциплинированная и ответственная бюрократия, мощная армия и, наконец, народ, который имеет не культуру и не образованность, а твердую веру. Но поскольку веру свою русский народ утратил, то «ничего светлого покамест я в русской жизни не вижу», тем более что «трудно уже надеяться на всенародное движение к Церкви. В лучшем случае, она будет окружена кольцом неверия и равнодушия, а в худшем — может продолжаться и прямое гонение (…) к катакомбам надо готовиться, вот что!».
Не менее последователен в своих рассуждениях и Дипломат. Однако он основывается на совершенно иных идеях и ценностях. Если Генерал — православный монархист, то Дипломат — либерал-западник. Он и не скрывает, что его «дом», его «святыня» — это «европейская цивилизация». В этой связи для него вовсе не чужды проблемы культуры. Само собой разумеется, что первое место здесь отводится европейской культуре. Отсюда вытекает и объяснение Дипломатом поражений русских войск в ходе Первой мировой войны: «Не мог же я в самом деле допустить, чтобы полуварварский, дурно управляемый, экономически отсталый народ мог выдержать с честью испытание при столкновении с наиболее мощным из культурных народов (т. е., германским — С. У.)».
Более того, Дипломат утверждает, что «наши противники не только культурнее, но и честнее, религиознее». Ведь русский народ «еще не дорос ни до патриотизма, ни до национализма. Он знает только свою избу и деревню». В таком положении, по мнению Дипломата, есть много вины «культурного класса, не исполнившего своей просветительской миссии».
Очень настороженно, если не сказать — просто отрицательно — относится Дипломат к Церкви. Чего стоит хотя бы его ироническая ремарка: «раньше были другие нервы и другие нравы: резали друг друга во славу Божию (…)». Еще более резко он отзывается о культурной миссии Церкви: «Да и что можно сказать о тысячелетней церковной культуре, которая без всякого почти сопротивления разлагается от демагогии? Ведь какой ужасный исторический счет предъявляется теперь тем, кто ведает церковное просвещение русского народа! Уж если искать виновного, с которого можно, действительно можно спрашивать, таковым будет в первую очередь русская Церковь, а не интеллигенция».
Отсюда следуют очень логичные для Дипломата выводы, совершенно естественные для русского западника, мировоззрение которого непременно включает в себя некоторое ожесточение к своей Родине: «Боже мой, неужели даже все происходящее теперь с Россией неспособно освободить русские головы от славянофильского тумана? Иногда мне прямо кажется, что эта мечтательность вреднее, ядовитее даже социалистического бреда. (…) Верно, только немецкие шпицрутены будут выколачивать из нас восточную химеричность и вселять трезвость». Конечно же, все надежды Дипломата связаны с любимой Европой, которая, как ему представляется, и станет якорем спасения для России: «Европа не раз переживала кризисы и из них выходила возрожденной. Восстановится нормальная жизнь в Европе и теперь, да и в России восстановится (…)».
Очень показательно то, насколько глубоко расходятся в своих взглядах те герои С. Н. Булгакова, которые относятся к правившему до революции слою, а именно — Общественный деятель, Генерал и Дипломат. Не случайно, что они сравнительно мало внимания уделяют идеологии, культуре и церковности. Подчас эти темы их просто раздражают. И не мудрено, ведь посредством этих персонажей Сергею Николаевичу Булгакову удалось продемонстрировать некие реальные противоречия и кризисные явления, имевшие место в начале XX столетия в российской политической элите, не сумевшей выработать программу развития страны и не достигшей консенсуса по основным мировоззренческим и культурным ценностям.
Несколько иначе обстояло дело в дореволюционной России с миром культуры и Церкви. В данном контексте весьма любопытно выглядят булгаковские Писатель, Светский богослов и Беженец.
Писатель в диалогах «На пиру богов» — это русский интеллигент, еще очень близко к сердцу принимающий нужды своего народа, но уже прошедший этап увлечения новейшими «прогрессивными» учениями из Европы. Для него характерен своего рода культуроцентризм. Жизнь и окружающий мир он воспринимает прежде всего эстетически. Но отчасти — как это было всегда свойственно русскому интеллигенту — и с нравственных позиций: «Надо иметь мудрое благостное сердце, чтобы созерцать красоту стихии народной». Исходя из таких ориентиров и дает Писатель свои оценки. Так, прежняя власть для него — «бездарное безвкусие». Довоенная Европа была «духовно мертвеющей страной». Идейный большевизм — «это и не великодушно, и даже не культурно».
С такой же меркой подходит Писатель и к интеллигенции, замечая, что «безбожие интеллигенции делает ее некультурной и даже антикультурной, иконоборческой по преимуществу. Ведь приобщение к культуре идет через культ, связано органически со способностью почитания, которая отсутствует в психологии нигилизма. Оттого ей остается доступно только духовное идолопоклонство, каковым и является всяческое народобожие или народничество».
Вместе с тем Писатель как истый интеллигент постоянно защищает саму интеллигенцию и ее культурную миссию от всяческих нападок, в которых особенную ожесточенность проявляет Генерал (что отражало взаимную ненависть в дореволюционной России интеллигенции и наиболее консервативной части бюрократии). Писатель же прямо декларирует, что «вопрос об интеллигенции и духовных ее судьбах принадлежит воистину к числу проклятых вопросов русской жизни. Скажу больше того: то или иное его решение имеет роковое значение в истории России. От того, как самоопределится интеллигенция, зависит во многом, чем станет Россия».
На основе культуроцентризма Писатель пытается определить также главные задачи на будущее: «Мы должны на себе теперь выдержать борьбу за душу народную прежде всего в сердцах своих, в тайнах своего духа не соблазниться о нем. Ведь если бы в эпоху Батыя или в Смутное время тогдашняя соль земли русской обуяла, и отчаялись бы ее духовные вожди, — а ведь не меньше были тогда для этого основания, — история заклеймила бы их, как малодушных. Россия на ужасы татарского ига ответила солнечным явлением преп. Сергия и всей сергиевской эпохой русской культуры, а в ответ на Смутное время явилась петровская Россия со всею нашей новою культурой».
Таково обоснование будущих задач. А в самом начале диалогов Писатель показал их возможные результаты, более чем оптимистичные для событий 1918 г. в России. «Итак, верую по-прежнему, — провозглашал писатель, — что Россия воистину призвана явить миру новую (…)общественность, и час ее рождения мог пробить anno 1914. Далее, участие в мировой войне могло оказаться великим служением человечеству, открывающим новую эпоху в русской, да и в всемирной истории, именно византийскую. Но этим, конечно, предполагается и изгнание турок из Европы и русский Царьград, как оно и было предуказано Тютчевым и Достоевским…».
Сам Сергей Николаевич Булгаков тогда едва ли разделял столь радужные надежды. Ему, несомненно, были куда ближе два последних по списку участника диалогов — Светский богослов и Беженец. В исследовательской литературе высказывалось мнение, что Alter ego Булгакова в этом произведении — Светский богослов. Нам же представляется, что оба героя — и Светский богослов, и Беженец, — выражают дорогие для автора убеждения, да и происходят из близкой ему среды. Но если уж оценивать, что ближе и самому Булгакову, то, как видно по ряду признаков, это все-таки Беженец. И потому, что он, по сути дела, завершает обсуждение в диалогах. И по более широким горизонтам своего мировидения (что ему более естественно как «беженцу», нежели близкому к клерикалам Поместного Собора Русской Православной Церкви Светскому Богослову). Наверное, и потому, что в этом образе Сергей Николаевич предугадывал свои будущие экуменические предпочтения.
Тем не менее, при некоторых различиях во взглядах только эти герои диалогов С. Н. Булгакова по-настоящему задумываются о миссии Церкви в настоящей и будущей России. Причем, Светский богослов имеет более определенную порцию. Пусть он и мирянин (а потому только «светский» человек), но по сути и по духу он — настоящий клерикал. Разумеется, Светский богослов признает, что в дореволюционной России у Православной Церкви были свои трудности и проблемы. Церковь была пленена государством и из нее поголовно ушла интеллигенция. Кроме того, Церковь не сумела справиться «с народной смердяковщиной».
При всем том на положение Церкви после революции Светский богослов смотрит достаточно оптимистично: «Русская Церковь теперь свободна, хотя и гонима. А свободная Церковь возродит и соберет и рассыпанную храмину русской государственности. Ключ к пониманию исторических событий надо искать в судьбах Церкви, внутренних и внешних. Этот оптимизм поддерживается еще и убеждением Светского богослова в том, что Церковь уже «отразила революцию»: «Волна революций разбилась у церковного порога». Как нам теперь хорошо известно, подобные оценки, которые действительно звучали тогда в церковных кругах, были слишком поспешными. Утвердившаяся Советская власть смогла еще долго терзать церковный организм, нанося ему тяжелейшие раны.
Но, как бы то ни было, булгаковский Светский богослов очень внятно и уверенно формулирует задачи церковного строительства на весьма длительную историческую перспективу. Прежде всего, Церковь, освободившись от государственного плена, «не должна идти далее простой корректности к государству». Затем, будучи свободной, Церковь должна и будет управляться на началах соборности или «церковной демократии». Она сможет превратиться в «духовный центр возрождения», который будет способствовать «воцерковлению русской жизни». А в этой связи потребуется еще «духовное завоевание русской школы, ее внутренняя клерикализация».
Без сомнения, для решения столь масштабных задач необходимы какие-то новые силы и средства. Светский богослов в данном случае делает особый упор на способности и потенциальные возможности интеллигенции. Он прямо выражает надежду на то, что «уроки истории, пережитые испытания многому научат интеллигенцию, углубят ее духовное сознание и, самое главное, подвигнут ее к воцерковлению».
Богослов доказывает, что без интеллигенции Церковь в будущем обойтись не сможет: «для Церковного роста необходим прилив сил, привычка к свободной творческой инициативе, и среди мира, и среди мирян. Вот почему такое значение имеет теперь приближение интеллигенции к Церкви. В отрыве от Церкви она погибнет, но и Церкви не справиться со своими очередными задачами без прилива свежих сил. А при этом условии ей не страшна и реакция. Церковь приобретет независимость и упругость вместе навыками к борьбе и окажет противодействие новому насилию».
Несколько иначе понимает и истолковывает эти же проблемы булгаковский Беженец. Правда, в главных своих соображениях он во многом совпадает со Светским богословом. Он также глубоко убежден, что «Православная Церковь в России есть первый, а теперь даже единственный, оплот русского национального и культурного сознания, и на служение ей прямо или косвенно должны быть отданы все лучшие силы страны (…). Русской Церкви предстоят великие задачи в области культурного творчества, она должна снова облагодатствовать русский гений».
Однако на самом деле контекст этих соображений Беженца существенно иной, чем у клерикала Светского богослова. Беженец отчетливо понимает, что речь идет о бедствии общемирового масштаба, «всеобщей катастрофе». В то время как почти все его собеседники понимают происходящие события как «кризис России», он настаивает: «В действительности этот кризис идет гораздо глубже. Его терпит вся европейская культура и русская интеллигенция есть лишь здесь наиболее чуткий барометр». Беженец видит в социализме «симптом мирового распада», когда «весь мир превращается в огненную массу, и некуда укрыться от напора бешенных волн».
Судьба России представляется Беженцу куда более драматичной, чем «оптимисту» Светскому богослову. Да и вообще Беженца это гораздо больше волнует. Он намекает, что против России осуществляется некая «духовная провокация»: «Здесь действует и какая-то невидимая рука, которой нужно связать Россию, осуществляется какой-то мистический заговор, бдит своего рода черное привидение: «Некто в сером», кто похитрее Вильгельма (императора Германии — С. У.), теперь воюет с Россией и ищет ее связать и парализовать. Чем-то она мешает тому, кто рвется к жадному господству над миром». Беженец видит в данном процессе и перспективу: «Я определенно хочу сказать, что вот эти старые государства, ведущие теперь кровопролитную войну, принадлежат прошлому, их уже нет в плане истории, а на развалинах их, или, если хотите, из них созидается одно государство, совпадающее по площади со всем культурным миром».
Вот почему Беженец совсем не разделяет энтузиазма Светского богослова в связи с деятельностью Поместного Собора Русской Православной Церкви 1917-1918 гг., замечая, что «здесь много благочестия, верности преданию», но «движения религиозного здесь нет, по-видимому, даже мало вкуса к религиозным вопросам, догматического волнения. Разве это на самом деле Собор? Церковно-учредительное собрание — да!». И вообще в 1917 году «окончилась константиновская эпоха в истории Церкви и началась следующая, имеющая аналоги в эпохе гонений «катакомбном периоде существования Церкви». Как полагает Беженец, Русской Церкви «надлежит победить и свою собственную замкнутость», и тогда в ней «сверкнет белый луч мирового Преображения».
Теперь хотелось бы высказать некоторые соображения о диалогах «На пиру богов» в целом. Первое, что обращает на себя внимание — это литературная форма данного произведения. Можно утверждать, что оно вполне удалось автору. Даже если мы сравним его с «Тремя разговорами» Соловьева, то и в таком случае сочинение Сергея Николаевича Булгакова оказывается никак не менее содержательным, полифоничным и вместе с тем ясным и определенным в своих акцентах.
Очевидное доказательство очень уверенного владения автором использованным им материалом — наличие целого ряда афоризмов, точно характеризующих и самих участников диалогов, и их мировоззрение, и возможные альтернативы на будущее. Практически каждый из персонажей в таких афоризмах так или иначе свое мировидение выражает. Приведем наиболее интересные из них. «Нужно ввести жизнь в ограненные берега» (Дипломат). «Обладание Царьградом возможно лишь как культурное созревание и единение славянства» (Он же). «Распутинщина есть style russe» (Общественный деятель). «Россия есть царство или же ее вообще нет» (Генерал). «Дятлы интеллигенции» (Он же). «Нужно заболеть религией, ощутить кризис своего духовного бытия» (Писатель). «Вопрос об интеллигенции — проклятый, роковой вопрос России»! (Он же). «Народ впал в бешенство после впрыскивания ему яда социализма» (Светский богослов). «Царь взыскал пророка, но из глубины встретил лжепророка» (Беженец). И, наконец, о будущем России: «Кроме веры ничего у нас более нет» (Светский богослов). А также: «Россия спасена — Богородичною силою» (Беженец).
Стоит отметить, что все-таки диалоги С. Н. Булгакова были прочитаны и хорошо усвоены сразу после их появления в печати еще в годы гражданской войны. Круг таких людей был очень узок. И, тем не менее, сказанное героями Булгакова не пропало впустую. Наиболее ярким тому свидетельством стали, на наш взгляд, статьи Георгия Петровича Федотова периода его парижской эмиграции 20-30 гг., в которых идущие от Булгакова мысли об «оцерковлении культуры» и оценка вопроса об интеллигенции как «рокового» для России были выражены очень отчетливо. Здесь можно было бы назвать и некоторых других авторов Русского Зарубежья — в том числе и участвовавших в сборнике «Из глубины» Н. А. Бердяева, Вячеслава Иванова, П. Б. Струве, С. Л. Франка, — которые позднее так или иначе откликались на диалоги С. Н. Булгакова.
А что же отечественная культура и наука в самой России? Тут положение совсем иное. Конечно, в нашей стране и сейчас есть дипломаты и общественные деятели, генералы, и писатели. Есть даже богословы. Не говоря уже о беженцах. По-прежнему, как и 90 лет назад, немало уезжающих за границу или же «мечтающих уехать в Канаду». До некоторой степени в постсоветской России сформировались и какие-то течения общественного сознания. Так что в изданиях нашего времени можно встретить отзвуки тех взглядов и соображений, которые столь выпукло и последовательно воплощены в булгаковских диалогах «На пиру богов». Так, читая сейчас «Коммерсант» или «Независимую газету», несложно узнать некоторые доводы булгаковского Дипломата. «Литературную газету» — Писателя, А «Русский вестник» — Генерала.
Но заметно и другое: насколько нынешние образцы бледнее и фрагментарнее прежних. Нет той выразительности языка, эрудиции, ясности мысли. Герои Булгакова могли свободно использовать французские, немецкие, латинские, древнегреческие обороты. Нынешним «корифеям» это по общему правилу не под силу.
Еще одна существенная проблема была поднята булгаковским Светским богословом: «Не задумывались ли вы, какое ужасное значение должна иметь для него (русского духа — С. У.) привычка к матерной ругани, которой искони смердела русская земля? Притом с какой артистической изощренностью — можно прямо целый сборник из народного творчества об этом составлять. И бессильна против этого оказывалась и церковь, и школа. (…) Кажется, сама мать-земля изнемогает от этого гнусного непрестанного поругания. Мне часто думается теперь, что если уж искать корней революции в прошлом, то вот они налицо: большевизм родился из матерной ругани, да он, в сущности, и есть поругание материнства всяческого: в церковном, и в историческом отношении. Надо считаться с силою слова, мистического и даже заклинательного. И жутко думать, какая темная туча нависла над Россией, вот она, смердяковщина-то народная».
Теперь эта смердяковщина — не только народная. Матерная ругань стала привычной и для министров, и для депутатов, и для губернаторов, и для профессоров, и для «мастеров культуры». И «темная туча» уже не «нависла» над Россией, а давно вошла в нее и страшно ее изуродовала. Однако сами «пострадавшие» своего уродства не видят, точнее сказать — не хотят видеть.
Даже в церковных кругах постсоветской России мы можем обнаружить определенную недооценку проблем культуры. Ощущается необходимость для Церкви более активно и плодотворно участвовать в процессах духовного и культурного возрождения страны. Правда, можно понять сдержанно-негативное отношение православных пастырей в нынешней России к более чем спорному богословию отца Сергия Булгакова. Но это ничуть не оправдывает невнимания к его наследию в целом, тем более — к культурному и духовному потенциалу всего Русского Зарубежья.
Конечно, за последние полтора десятка лет много сил ушло у подвижников Церкви на восстановление храмов и монастырей, на устроение приходов и другие нелегкие труды по восстановлению разрушенного в годы Советской власти. И все-таки, на наш взгляд, в церковных кругах не обратили должного внимания на актуальность задач духовного просвещения в сфере культуры. Вспомним, как на рубеже 80-90 гг. XX столетия достаточно многие предлагали ввести в школах преподавание Закона Божия. Сейчас Русская Православная Церковь прилагает много усилий для введения изучения в средней школе уже основ православной культуры. При этом подчеркивается, что данный курс не является катехизическим, не ставит задач непосредственного воцерковления учащихся, а представляет собой культурологическую дисциплину. Но в наши дни такие весьма сдержанные пожелания вызывают упорное сопротивление скрытых и явных противников Церкви.
Думается, что если бы с самого начала постсоветской эпохи в церковных кругах акценты были расставлены более точно, если бы не выдвигались заведомо несбыточные предложения, то и в изучении традиций православной культуры в нашей стране мы бы имели куда больше успехов.
История вопроса о появлении в постсоветской России учебного курса «Основы православной культуры» — лишнее свидетельство тому, что самые главные, жизненные проблемы культуры, равно как и всего общественного развития в целом, невозможно игнорировать и отвергать до бесконечности. Они все равно встанут в повестку дня. И их придется решать — так или иначе. Желательно — с возможно большей основательностью и подготовленностью.
Русской Церкви действительно предстоит решать великие задачи в области культурного творчества. Она должна снова облагодатствовать русский гений, как предвещалось об этом девяносто лет назад в сборнике «Из глубины» устами героев Сергея Николаевича Булгакова. Однако для исполнения этих «великих задач» должен быть основательно постигнут и усвоен исторический опыт нашей культуры, в том числе и наследие веховцев. ----------
1. См.: Шапошников Л. Е. Очерки русской историософии ХIХ–ХХ вв. Н. Новгород, 2002. С. 194.
2. См.: Василенко Л. И. Введение в русскую религиозную философию. М., 2003. С. 193-195.
3. См.: Сапов В. В. «Из глубины» // Русская философия: Словарь. М., 1995. С. 177.
4. См.: Усманов С. Н. Устойчивость и катастрофизм в мировидении веховцев // Российская интеллигенция и ноосферная динамика. Иваново, 2001. С. 55-57.
5. Булгаков С. Н. На пиру богов. Pro u contra: Современные диалоги // Из глубины: Сборник статей о рус-ской революции. М., 1990. С. 91.
6. Там же. С. 111.
7. Там же. С. 112.
8. Там же. С. 102.
9. Там же. С. 112.
10. Там же. С. 121.
11. Там же. С. 124.
12. Там же.
13. Там же. С. 130.
14. См.: Там же. С. 102, 106, 107, 124, 125, 128, 133.
15. Там же. С. 95.
16. Там же. С. 92.
17. Там же. С. 113.
18. Там же. С. 111.
19. Там же. С. 95.
20. Там же. С. 122.
21. Там же. С. 141.
22. Там же. С. 141-142.
23. Там же. С. 127.
24. Там же. С. 104.
25. Там же. С. 96.
26. Там же. С. 92.
27. Там же. С. 123.
28. Там же. С. 125.
29. Там же. С. 115.
30. Там же. С. 93.
31. См.: Половинкин С. М. Путь к храму // Булгаков С. Н. Героизм и подвижничество. М., 1992. С. 26.
32. См.: Булгаков С. Н. На пиру богов. Pro u contra: Современные диалоги // Из глубины: Сборник статей о русской революции. М., 1990. С. 122, 129.
33. Там же. С. 116.
34. Там же. С. 129.
35. Там же. С. .
36. Там же. С. 129-131, 138.
37. Там же. С. 126.
38. Там же. С. 133.
39. Там же. С. 140-141.
40. См.: Там же. С. 126, 141.
41. Там же. С. 128, 142.
42. Там же. С. 109-110, 118.
43. Там же. С. 108.
44. Там же. С. 133.
45. Там же. С. 137.
46. Там же. С. 141.
47. Там же. С. 116.
|
