Мы убеждены, что лингвофилософские доктрины Булгакова и Лейбница неотделимы от их центральных гносеологических интуиций и даже определяются ими. На эту мысль натолкнула нас одна, казалось бы, случайная перекличка в описании Булгаковым и Лейбницем процессов мышления. В письме к леди Демерис Мешэм (а по существу это послание к Джону Локку, который был её другом, последние годы жизни провёл в её поместье в местечке Отс, где и окончил в 1704 году свои дни) читаем: «…по сути дела достаточно признать, что существует внутренний свет, рождающийся вместе с нами, - свет, обнимающий все умопостигаемые идеи и все необходимые истины, которые представляют собой лишь продолжение этих идей и не нуждаются в доказательстве посредством опыта» (1).

Чуть раньше встречаем подобную мысль: «…первичные истины… происходят не из ощущений и не из опыта, а из естественного внутреннего света – именно это я и имею в виду, говоря о том, что они рождаются вместе с нами» (2); и, наконец, ещё заявление, направленное против Локковых гносеологических принципов: «…разум происходит от Бога и может быть уподоблен некоему лучу этого солнца» (3). Софийная просвечиваемость Бытия, метафизический изоморфизм творения и твари относятся у Лейбница к числу вещей закономерных и незыблемых: «...организм, т. е. порядок и устроенность есть нечто существенно необходимое для материи, произведённой и упорядоченной высшей мудростью, так как произведение всегда должно хранить черты своего создателя» (4).

Световым символизмом пронизаны и размышления Булгакова. На страницах «Философии имени» довольно часто встречается подобная метафора, уподобляющая Божественную Мудрость лучу света, или солнечному лучу, или внезапной вспышке. Согласно отцу Сергию, «слова… как идеи суть лучи умного мира, пробивающиеся через облачную атмосферу» (5), а свет идей светится во тьме эмпирии, ибо «они проистекают из полноты иного, нездешнего бытия, где идеи имеют всю силу бытийности и потому светят даже не прикреплённые к стволу нашего земного бытия» (6). По Булгакову «слова суть вспыхивающие в сознании монограммы бытия» (7). Больше того: «Мировое всё, разлагаясь, дробясь и сверкая в лучах смыслов, отражает эти лучи, и это суть слова» (8). Примеры можно множить… Что означает эта световая символика? Простое совпадение тропов или глубинные общие основания? Ещё и у Декарта встречается подобная символика (9). Кроме того, «люминофании», согласно М. Элиаде, уходят в вообще дохристианские глубины истории религиозной культуры…(10). Думается, что всё же существуют определённые связи между Лейбницевой системой предустановленной гармонии как принципом соединения телесного и духовного, утверждённого над мировым разумом, и булгаковской софиологией как учением о Софии в обоих её образах: Софии Божественной как вечной первооснове мира и Софии тварной. Сближения возможны также и на ином уровне, а именно – основных феноменов их учений: имени и монады.

Лейбницева монада как некий философский «дифференциал», метафизическая точка, не сводима только к оперативному символу мышления (эта задача у Лейбница возложена на слово). Монада – это динамический центр бытия и сознания, субстанциальная единица, минимальное состояние. Подобную логику существования приписывает слову (слову-имени) и отец Сергий: «...символы делает символами не…произвольное и обманчивой их употребление, но их реализм, то, что символы живы и действенны; они суть носители силы, некоторые конденсаторы и приемники мировой энергии. И этот-то энергетизм их божественный или космический, образует истинную природу символа» (11).

Для Булгакова жизнь слова-имени – логика существования метафизической точки-монады, что приводит к тезису абсолютного тождества имени и именуемого, слова и называемого им фрагмента мира, их взаимопрорастания, что актуализирует, а местами и радикализирует магическую функцию языка, его «белую и чёрную магию, благословение и проклятие, заговор и колдовство» (12).

Охваченный пафосом языкового магизма, Булгаков допускает предположение о том, что «всё существующее принципиально мыслимо и выразимо словом», до чего не договаривался даже оптимист Лейбниц, утверждавший принципиальную непознаваемость Абсолюта.

Однако отношение Лейбница к языку приводит его к идее единого символического над- (или даже вне-) языка, причём не обязательно вербального, и тем более основанного на каком либо национальном языке (13). Отрыв от «корней бытия» (о связи имени с которыми так любил говорить Булгаков), обескровливание, иссушение слов, заведомая и сознательная замена живых слов отвлечёнными знаками – неотъемлемый «побочный эффект», приводящий к виртуализации самих смыслов, так как ключи от «значений» – в руках создателя этой единой символики.

«Получи труд Булгакова своевременную известность на Западе, - отмечает известная исследовательница его наследия, - он мог бы послужить профилактикой эксцессов лингвистической философии. Ведь там, где это последняя усматривает дезориентирующее влияние языка на мышление и объявляет ”метафизичность“ естественного языка его недугом, Булгаков блестяще доказал, что гением языка не ставятся ложные, а, напротив, решаются подлинные метафизические философские проблемы» (14).

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Лейбниц Г.-В. Соч.: В 4 т. Т. 2. М., 1983. С. 554.
2. Там же.
3. Там же. С. 590.
4. Там же. С. 582.
5. Булгаков С.Н. Философия имени // Булгаков С.Н. Первообраз и образ: Соч.: В 2 т. Т. 2: Философия имени. Икона и иконопочитание. Приложения. СПб.; М., 1999. С. 66.
6. Там же.
7. Там же. С. 31.
8. Там же. С. 27.
9. См.: Сретенский Н.Н. Лейбниц и Декарт. Критика Лейбницем общих начал философии Декарта: Очерк по истории философии. СПб., 2007.
10. См.: Элиаде М. Азиатская алхимия. М., 1998.
11. Булгаков С.Н. Указ. соч. С. 28.
12. Там же. С. 105 – 106.
13. См. третью часть «О словах» Лейбницевых «Новых опытов…», а также его наброски «Начала и образцы новой всеобщей науки…»: Лейбниц Г.-В. Соч.: В 4 т. Т. 2. М., 1983; Т. 3. М., 1984.
14. Роднянская И.Б. Схватка С.Н. Булгакова с Иммануилом Кантом на страницах «Философии имени» // Булгаков С.Н. Указ. собр. соч. С. 12.