С. Н. Булгаков в работе «Чехов как мыслитель» (1910 г.) говорит о том, что «после… титанов – Толстого и Достоевского» именно Чехов «является писателем наибольшего философского значения»: «’’Призвание всего человечества, - говорит Чехов устами художника в «Доме с мезонином», - в духовной деятельности, в постоянном искании правды и смысла жизни… удовлетворить его могут только религия, науки, искусства… Науки и искусства, когда они настоящие, стремятся не к временным, не к частным целям, а к вечному и общему, – они ищут правды, смысла жизни, ищут Бога, душу’’. В этих словах определяется и общее содержание творчества и самого Чехова, и оно посвящено тому, в чём он видел задачу истинной науки и искусства: исканию правды, Бога, души, смысла жизни. ’’Мне кажется, - говорит Маша в «Трёх сёстрах» (и едва ли её устами не говорит здесь сам Чехов), - человек должен быть верующим, или должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста… Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звёзды на небе… Или знать, для чего живёшь, или всё пустяки, трын-трава’’» (1).

Несмотря на благоприятную исходную булгаковскую предпосылку, мы не будем здесь решать задачу герменевтической реконструкции теоцентрированного мировоззрения русского писателя. Об этом спорили и писали до нас (2); вероятно, будут спорить и впередь, приводя всегда противоречивые аргументы и факты. В центре же нашего внимания – метафизические изоглоссы Бытия, культурологически нерастворимой Реальности, порождающей изоморфизм духовного опыта, в принципе необъяснимый с позиций историцизской реляции и несомненной относительности художественного языка эпохи и типа ментальности. Мы не ставим вопроса о «мировоззрении» Чехова, о его «религиозности» или «атеизме», «сокрытой глубине» или «позитивизме» – нас интересует фундаментальная ситуация, когда художнику (независимо от его сознательного мировидения и даже часто вопреки ему) дано передать основополагающие аспекты Реальности и её до-философской энергийности. Поведение няньки, тринадцатилетней девочки Варьки (нумерологическая и ономастическая семантика оказываются лишь конструктивным материалом, герменевтически способствующим движению мысли в открываемом здесь нами направлении), убивающей в финале своего «врага» – ребенка, полностью подчиняется той логике развития страсти после демонического «прилога», которая глубоко осмыслена и описана в православной святоотеческой литературе (прежде всего – в аскетических трудах преп. Иоанна Лествичника и преп. Нила Сорского) и совершенно необъяснима ни соображениями возрастной психологии, ни тем более социологическими причинами (к чему может провоцировать сама идео-культурная атмосфера 1888 г., когда был написан этот рассказ).

Святоотеческая аскетика выделяет следующие этапы демонического порабощения человеческой воли: прилог, сочетание, сложение, пленение, страсть. Cон, само желание сна, когда человек оказывается во власти управляющих им сил – выступают в этом плане как состояние греховное, рабское, опьяняющее низменными страстями, бездуховное, приближающееся к животному…

Согласно привлечённой нами к рассмотрению этого рассказа логике, сюжетная завязка происходит лишь в самом конце и совпадает с «прилогом»… Этому предшествует растянутая на пять страниц инфернально-зоо-логическая экспозиция, начинающаяся с «ночи» и развёрнутая в целые сутки, состоящие из всевозможных хлопот по дому и вокруг него… Интересно, что «нянька Варька, девочка лет тринадцати, качает колыбель» и при этом всё время «мурлычет»: эту звукоподражательную кошачью особенность ребёнка-варвара автор подчёркивает пять (!) раз.

На фоне пробуждённости животного мира («кричит сверчок») и в ярком контрасте с нею открывается погружённость в сон мира людей («похрапывают хозяин и подмастерье»). Пробуждён вполне только один представитель человеческого мира – плачущий ребёнок! – будущая жертва… В «наполовину уснувшем мозгу» девочки работают информационные блоки: «спать хочется» – «спать нельзя» – «хозяева прибьют». Но хозяева сами погружены в свои сновидения и грань между ними и существованием семьи «сапожника», пролегающая через «щи», обильное чаепитие («самовар у хозяев маленький, и прежде чем гости напьются чаю, приходится подогревать его раз пять»), «три бутылки пива», «водку» и «селёдку», не слишком-то явна не только для несчастной няньки, погружающейся «в туманные грёзы», в «холодный, суровый туман»…

«Она видит тёмные облака, которые гоняются друг за другом по небу и кричат, как ребёнок… видит широкое шоссе, покрытое жидкою грязью; по шоссе тянутся обозы, плетутся люди с котомками на спинах, носятся взад и вперёд какие-то тени… люди с котомками и тени падают на землю в жидкую грязь… засыпают крепко, спят сладко, а на телеграфных проволоках сидят вороны и сороки, кричат, как ребёнок…» (3).

Характерно хозяйкино объяснение детского крика: «Плачет. Должно, сглазили». Говорящим оказывается это, казалось бы, нечаянно обронённое в реплике долженствование (!) демонического вторжения в человеческий мир.

И оно оказывается действительно таковым. В финале его активизация, направленная на разрушение архетипически-сакральной модели «нянька – дитё», устремлена в болезненно-греховное состояние поражённой воли маленькой девочки: «…сквозь полусон она не может только никак понять той силы, которая сковывает её по рукам и по ногам, давит её и мешает ей жить. Она оглядывается, ищет эту силу, чтобы избавиться от неё, но не находит» (4).

То, что происходит дальше, с удивительной для светского писателя проницательностью показывает незримое вторжение бесовской силы, её внедрение в человеческий ум с последующим порабощением воли: «Наконец, измучившись, она напрягает все свои силы и зрение, глядит вверх на мигающее зелёное пятно и, прислушавшись к крику, находит врага, мешающего ей жить.

Этот враг – ребёнок» (5).

Последний информационный блок («враг – ребёнок») собственно и оказывается демоническим «прилогом», а одновременно и завязкою сюжета, после чего начинается стремительное развитие действия…

Разумеется, в душе девочки совершается нефиксируемая ею самой подмена: восприятие «помысла», над которым человек не властен, за открытие истины. В духовно-аскетическом плане вполне очевидно, что такая ситуация требует борьбы на очень тонком уровне: необходимо было прежде всего молитвенно отсечь посланный бесами «прилог», но варваризированное сознание всецело и радостно отдаётся ему…

Начинается следующая после «прилога» стадия развития «страсти» – «сочетание»: на этом этапе ещё можно отсечь демоническое вторжение, но объект бесовского насилия, будучи основательно подготовлен к этому всем ходом своей жизни, легко и доверчиво отдаётся ему, – становится субъектом взаимо-действия. Происходит со-четание, синергия демонической и человеческой воль: «Она смеётся. Ей удивительно: как это раньше она не могла понять такого пустяка?» (6).

Результатом беспрепятственного прохождения этого губительного этапа оказывается молниеносное вхождение в стадию «сложения»: «Зелёное пятно, тени и сверчок тоже, кажется, смеются и удивляются» (7). На этом уровне бесовского порабощения уже необычайно трудно разорвать «козни дьявола» в буквальном смысле слова. Сознание даже взрослого и духовно опытного человека может противиться нарушению развития дальнейшего процесса околдовывания воли…

Неразорванное «сложение» стремительно переходит в предпоследнюю стадию – «пленения»: «Ложное представление овладевает Варькой» (8).

Пятая заключительная часть, представляющая собою реальное достижение демонической цели, оказывается окончательным воплощением, реализацией бесовского замысла – всецело овладевающей человеком «страстью»: «Она встаёт с табурета и, широко улыбаясь, не мигая глазами, прохаживается по комнате. Ей приятно и щекотно от мысли, что она сейчас избавится от ребёнка, сковывающего её по рукам и ногам… Убить ребёнка, а потом спать, спать, спать…» (9).

Этот подъём с табурета с полным набором признаков одержимости является кульминационной точкою сюжета, после чего всё неотвратимо устремляется к развязке: «Смеясь, подмигивая и грозя зелёному пятну пальцами, Варька подкрадывается к колыбели и наклоняется к ребёнку» (10). Сам факт преступного действа на вербальном уровне купируется, и развязка подаётся уже в прошедшем времени: «Задушив его, она быстро ложится на пол, смеётся от радости, что ей можно спать, и через минуту спит уже крепко, как мёртвая…» (11).

Существуют во многих отношениях психологически достоверные свидетельства того, что у животных отсутствует, а у женщин слабо развито представление о времени (12): для них нет ни прошлого, ни будущего, но лишь взаимо-вампирическая поглощённость моментом тревожит их. Нам не хотелось бы здесь выдвигать в качестве опорных иррационально-виталистические аргументы, тем более, что при необходимости можно найти множество убедительных опровержений не только относительно женщин, но даже и в отношении представителей животного мира… Куда более важно, на наш взгляд, то, что само это мнимое погружение в естественность наличного состояния маленькой девочки, стоявшей на пороге взрослой жизни, связано с духовной катастрофою – потерей лица, умертвлением экзистенциального центра, погружением в бездну глубочайшей помрачённости, метафизически обратную святости, иными словами – исихии.

Согласно святоотеческому аскетическому опыту, исихия – это священнобезмолвие, светлая тишина сердца, творческий покой ума, которых постепенно достигает подвижник, вступая в лоно неоскудевающего действия Божественной Благодати. В чеховском рассказе мы встречаемся с духовным опытом, обратным по своему источнику и, соответственно, результатам. С начала и до конца перед нашим мысленным взором развёртывается инфернальная парадоксальность сно-генного бес-покойства: перманентное мрачное возбуждение постепенно усиливается, перерастая в ложную, бесовскую «радость»…
Всё в рассказе говорит о том, что люди имеют дело с нечистой силою, становятся её жертвами, сами основания жизни оказываются глубочайшим образом демонически повреждёнными. Но в этом мире – что более всего удивительно! – никто не молится, хотя «перед образом горит зелёная лампадка» (13). В этом мире, очевидно, есть дьявол, но, кажется, нет Бога…

Ушедший в мир иной отец девочки, а по всей вероятности и мать её – увиденные во сне бредущими «по грязному шоссе» – требуют молитвы (14) за них (то есть опять же духовной бодрости и трезвения ума!), – но будущая «нянька» не была в этом мире научена главному: узнавая о смерти отца, она идёт не в церковь, а в лес и стукается лбом о берёзку…
Рассказ наводит не только на печальные раздумья о неоязыческих основах социологического и психотерапевтического рабства человеческого сознания, чувств и воли, в плену которых оказалась лжеантропология Нового времени – сквозь рассмотренный сюжет этого небольшого произведения открывается потрясающая реальность псевдоправославного мира, где мерцающие лампады оказываются недейственны и бесы правят свой гибельный бал…

Чеховский рассказ «Спать хочется» обретает и более высокое культурно-символическое звучание: этот убиенный ребёнок, слёзно проходя в своей колыбели к(о)роткий и мученический путь земной жизни, не является искупительной жертвою для человеческого мира, где все спят, давно позабыв об истинной Христовой жертве, предвечно приносимой за грехи людей, а потому – обречены проклятию.

==========

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Булгаков С.Н. Чехов как мыслитель // Булгаков С. Н. Соч.: В 2 т. Т. 2: Избр. статьи. М., 1993. С. 136 – 137.
2. См., например: Капустин Н.В. «Чужое слово» в прозе А.П. Чехова: Жанровые трансформации. Иваново, 2003.
3. Чехов А.П. Спать хочется // Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Т. 7. М., 1985. С. 8.
4. Там же. С. 11 – 12.
5. Там же. С. 12.
6. Там же.
7. Там же.
8. Там же.
9. Там же.
10. Там же.
11. Там же.
12. См.: Шопенгауэр А. Собр. соч.: В 6 т. М., 2001.
13. Чехов А.П. Указ. соч. С. 7.
14. См.: Брянчанинов, Епископ Игнатий. Слово о смерти. М., 1991.