Но, может быть, это – преувеличение? Есть ведь и такая точка зрения, высказанная В.В.Бибихиным в частном письме: «…философия в России невозможна и мысль всякий раз должна искать себя заново». Другой же современный философ, ученик Ф.И.Гиренка – В.Ю.Аникин, указывает на лес как на универсальную реальность, в которой только и оказывается возможна русская инософия (2).

В целом, как бы то ни было, можно говорить о сохранении в России, в русском культурном мире, очень глубоких архаических оснований сознания, соотносимых, если культурологически эксплицировать эти понятия, скорее, с «мифом», нежели с «логосом»; и в большей мере с «архаическими», чем с «осевыми» культурами. Во всяком случае, это будет верно, если судить о таких вещах с опорою на культурно-морфологические модели К.Ясперса (3) и М.Элиаде (4).

Рассмотрение метафизики пьянства, эксплицированной в некрасовской поэме, в данном отношении весьма показательно. И важно с самого начала уразуметь, что речь у нас идет не «об одном мотиве» (5), но о центрирующей лейтмотивной энергетике и сюжетно-композиционной стратегии произведения, иными словами – о его метафизической структуре и соответствующей телеологии. Если и имеет смысл говорить о каких-то особых латентных формах «философствования» на страницах этого в принципе неоконченного (как и очень многое в русской постромантической словесности!) текста, то это будут очертания нелогоцентрической метафизики.

Поэма начинается со вполне сюрреальной ситуации, когда «на столбовой дороженьке» сходятся «семь мужиков» (казалось бы – ситуация инициатического братства и соборного хронотопа!), затевая в первом приближении совершенно нелепый спор, связанный с решением вопроса:

Вопрос, исходно поставленный так, носит вполне праздный и даже абсурдный характер, в нем нет никакой классически допустимой метафизической проблемы, равно как нет и сугубо практической укорененности в почве…

Некрасовские крестьяне в буквальном смысле срываются со своих мест, отрываются от своих частных целей (ведь изначально мужики шли каждый по своему делу!), предавая свою судьбу во власть лиха. Следовательно, вопрос «Кому на Руси жить хорошо?» носит изначально лихой характер. Как хорошо известно благодаря Г.Успенскому, первоначально Некрасовым предполагался вполне однозначный ответ на этот вопрос: «Пьяному». Однако такое дионисийское прозрение не разрешало горестных дум автора – необходим был рациональный, аполлинический противовес, в свой черед обнажающийся своею онтологической недостаточностью.

А.Блок, очень любивший Некрасова, в своей «Незнакомке» совсем по иному поводу проводит собственно некрасовскую мысль об отсутствии вина как источнике бед (7):

Вино приобщает к сфере невозможного. Оно открывает здесь особый мир метафизических иллюзий, родственных тому дионисическому экстазу, который описывает Ф.Ницше в своей работе «Рождение трагедии из духа музыки» (1872 г.), хорошо известной (9) и почитаемой Блоком…

Сквозной вопрос-название некрасовской поэмы является симптомом метафизического опьянения, смещающего и даже размывающего традиционные горизонты в ценностях и жизненном укладе – все это характеризуем пореформенные шестидесятые годы… Даже такой яркий консерватор, как К.Н.Леонтьев, будет писать об этом периоде: «Это была какая-то умственная весна…» (10).

Уже в самом начале поэмы есть любопытная характеристика мужиков как «семи временнообязанных» /5/: число «семь» указывает на период, на истечение определенного временного этапа (неделя, «дни» библейские); прилагательное «временнообязанных» усиливает это значение и поясняет его: принадлежность мужиков к местам своей закрепленности носит временный характер…

Эти места характеризуются поэтом так: Подтянутая губерния, Терпигорев уезд, Пустопорожняя волость; деревни: Заплатово, Дырявино, Разутово, Знобишино, Горелово, Неелово, Неурожайка… Названия мест несут в себе отчетливые следы прошлых страданий и бедствий. Таким образом складывается представление о положении народа в историческом прошлом…

В самом вопросе «Кому живется весело, вольготно на Руси?» речь идет лишь о веселии и воле, тогда как в качестве претендентов на веселых и вольных попадают в сознание всех мужиков сытые и властвующие… Здесь просматривается некоторый стихийный материализм некрасовских крестьян. Например, радостными и свободными могли бы оказаться исполняющие заповеди Христовы странники, монахи, Калики-перехожие, которых всегда было много на Руси (11). Однако некрасовские крестьяне реализуют то отношение к свободе, которое нашло свое выражение в стихийной синонимии русских пословиц: Как сыр в масле катается и Как у Христа за пазухой…

Специфика собственно некрасовского отношения к народному характеру любопытно выражена в книге П.Вайля и А.Гениса «Родная речь»: «Любимые герои Некрасова, которые и удавались ему лучше всего – животные (лошади, птицы, зайцы), дети, женщины, старики, наконец просто мужики. Всех их Некрасов описывает с любовью и умилением взрослого перед ребенком. Народ Некрасова безгрешен, как ребенок. В нем чувствуется детская ангелическая природа. Он не ведает, что творит. Он нуждается в заботе, опеке. Он еще не вырос, он весь в будущем. Отсюда и снисходительность Некрасова к своим героям. Он заранее оправдывает их пороки уже тем, что смотрит на них с высоты своего положения – дворянина, столичного литератора, интеллигента. Главный положительный герой крестьянской эпопеи «Кому на Руси жить хорошо» - не мужик, а народный интеллигент – Гриша Добросклонов, человек, прочитавший принесенного с базара «Белинского и Гоголя»» (12).

Народ с самых первых страниц поэмы представлен субстанцией зооморфной (безо всякого негативного оттенка в такой его характеристике!): в лесу он – у себя дома; лес – это место, где мужики впервые «уселись». Вместе с тем, лес – это область чудесного, своего рода скатерть-самобранка (недаром она обретается в лесу!): «откуда ни возьмись» в лесу берется водка, закуска… Очевидна, однако, подверженность народа колдовству: перед самым лесом мужиков встречает старуха – в принципе, Баба-Яга… Первый в поэме пир-в-лесу (пред-восхищающий эволюцию сознания – финальный «пир на весь мир») переходит в драку, ее гулкое эхо поднимает всю нечисть… Время ночного колдовства продуцирует возникновение параллелизма: семь мужиков – семь филинов; характерны здесь и образ клада, и закопанной коробочки…

Но здесь же появляется и «мудрая птица» /13/, посвящающая мужиков в метафизику дара: через возвращение птенца под крыло матери-«пеночки» мужики обретают чудесную скатерть-самобранку – дар, позволяющий им отправиться в нескончаемое странствие. Они, можно сказать, обретают крылья для своего путешествия. Происходит инициация – посвящение в тайну странствия! Прекращается драка… Основой для вопрошания является теперь уже не спор, а – некое Божье разумение, связанное с решимостью не возвращаться в дома, покуда не отыщется Решение. Это сообщает их намеренью отсутствующую доселе серьезность: они уже – не столько мужики, сколько странные для мира странники, ищущие метафизического блага, библейского «хорошо весьма» (Бытие, 1:31), которое в своем творении «увидел Бог» (Бытие, 1:31). Некрасовский вопрос «Кому на Руси жить хорошо?» таким образом переносится в метафизическую сферу; это уже не просто праздное любопытство и уже не столько зависть к сытым и свободным (сами-то мужики теперь сыты и свободны!), сколько герменевтическое побуждение – намерение понять.
И недаром сразу после «Пролога» следует глава I под названием «Поп»: мужики, прежде находившиеся в плену хаотической стихии, обращаются в первый черед к жречеству в лице священника, ехавшего им навстречу /16/. Решимость к странствиям отчасти выявляет индивидуальные черты (см., например: портрет Луки /17/), ироническая характеристика которых поглощается объединяющей мужиков телеологией метафизического странствия. По мере его поэтапного осуществления раскрывается метафизическая реальность России.
Здесь обращают на себя внимание следующие бытийные реалии: изначальная вписанность человеческого бытия в природу /27/; описание сельской жизни, где царит беспробудное пьянство /27,28,30/; упоминания о присутствии старообрядчества /23,29,31/; литературоцентризм русского культурного самосознания с его верою в претворяющую силу слова /35/; христианское отношение к астрологии /38/; грубость русской жизни, одержимость людей /39-40/… В этом калейдоскопе многоуровневых соотношений и культурно-смысловых фрагментов одна константа – русский винный апокалипсис /41/. Так просветительство в образе Павла Веретенникова наталкивается на «правду жизни» /41-42 /, которая состоит в том, что пьянство на Руси безмерно /43/. Это, отнюдь, не величие в работе, как часто в оптимистических тонах толкуют Некрасова. Человеческий труд не оставляет никаких шансов на продолжение жизни – остается только вино:

В вине, и только в нем, оказывается запрятан для русской души сам источник жизни – полужизни… Люди этого мира, скорее, геологичны, чем антропологичны: Яким Нагой, сросшийся с жизнью земли /45/ - символический образ народа.

Название главы «Счастливые» носит иронический (13) характер: «Счастливые» – то есть охочие до водки. Интересна сама галерея пьяненьких персонажей: дьячок уволенный, старуха старая, солдат с медалями… Оксюморон, плеоназм, перифраз указывают на то, что пьянство здесь, в принципе, метафизично, оно смещает формы и не знает границ. Такому народу-богоносцу(!) не нужна «реформа» - ему нужна «великая цепь» /83/, а также вера в ее неразрывность.

В главе «Крестьянка» появляется нечто новое по отношению к винной хмари, а именно – изображение народной силы через женское терпение. Символические образы растительного царства указывают на эту новизну. Растительный символизм, согласно Генону, всегда соответствует началу большого жизненного цикла, но им же отмечается, что, в частности, «индуистская традиция говорит об «асурической» природе растительного, которое… погружает свои корни в то, что образует темное основание нашего мира.., в некотором роде… темный полюс существования…» (14).

Колоритен сам портрет Матрены Тимофеевны /119-126/, где вполне органично сочетаются эпические и индивидуальные черты. Интересно, что если некрасовские мужики ассоциированы почти исключительно с пьянством, то женщина – с трудом и терпением горя, хотя и заслужила лучшую долю… Впервые и, пожалуй, единственно здесь возникает мысль о не-пьянстве как идеале и счастье – пьянство же возникает как залог потери девичьей не-винности /132/.

Слои фольклорных образов /132/ связуют в мифологическое целое мудрую жену – Матрену Тимофеевну и «святорусского богатыря» – деда Савелия /141/, сравниваемого в поэме с костромским крестьянином Иваном Сусаниным /179/, а также, как отмечает Н.Н.Скатов, «сравнивается он с медведем-сохатым. «Сохатый» в значении «медведь» довольно редкий костромской диалектизм. Вообще, вся эта часть во многом строится на реальной местной, а именно костромской, основе. Действие происходит в лесистой и болотистой местности Костромской губернии на реке Кореге в Буйском уезде…» (15). Интересна вплетенность в этот образ судьбы реального каторжанина:

И если бы дед Савелий не «скормил» своего собственного внука свиньям («Скормил свиньям Демидушку / Придурковатый дед!..» /154/), то можно бы было говорить, например, о том, что на метафизическом уровне здесь есть недореализованная смысловая встреча девства и старчества, которые могли бы служить в идеальных формах положительной альтернативою пьянства. Увы… «Неевклидова» душа Матрены Тимофеевны («старухе да не пить»! /135/) легко прощает «дедушку» и шлет проклятия врачам, которые пришли делать вскрытие, дабы установить причину смерти ребенка:

Многовековое рабство у немецких рационалистических грез и «железной воли» (16) Христиан Христианычей, равно как (и даже – в первую очередь!) у собственных хмельных снов и темной совести, приводило русский мир к полной парализации волевого начала.

В главе «Последыш» мы видим самодурство помещика /99-100/ на фоне тотального пьянства и безволия крестьян. Мужик с легкостью идет на отказ от принципа ради вина /101/; только приобщение ко хмельному зелью (!) открывает речь, то есть – развязывает «говор пьяных мужичков» (17), и это наводит на мысль об иностранности Средиземноморского Логоса внутри русского молчания… Характерно ведь, что и хлыстовские групповые оргии именовались – вдумаемся в этот русский национальный оксюморон! – «духовным пивом» (18).

Последняя глава «Пир – на весь мир» уже в самом названии несет двусмысленность… Не опять ли пьянство? Разрешение ли это русской метафизической хмари и смуты? Во вступлении описание земледельческого уклада /188-189/ сменяется указанием на рождение уклада нового в символе строящегося дома (Некрасов, грезящий в «Горе старого Наума» о наступлении «иных времен, иных картин», еще, конечно же, не ведал, что очень скоро вся эта «камарилья» обернется платоновским «котлованом», где найдется местечко даже «генералу Топтыгину»…). И здесь же – уже маячит говорящий образ Гриши Добросклонова…

Имя Григорий означает бодрствующий, следовательно – не-спящий (!), его фамилия указывает на прирожденную склонность к добру. Здесь появляется множество христианских, евангельских образов: странствия в поисках Божьей правды /203/; сострадания к бедствующим /190-194, 222-224/; представление о пагубном («широком») и спасительном («узком») пути, воспроизводящее заповедь Христа (19); состояние народа в ярме кругового порока, фиксированного в тотальном безволии и отсутствии героической решимости разрубить цепи, связующие его со злом (ср. балладу о двух великих грешниках /207-211/); тема экзистенциального выбора между благом и злом /228-229/.

С другой же стороны, Некрасов, а вослед за ним и семинарист, сын приходского дьякона, Григорий идеализируют русский народ, постоянно гладя его по хмельной головушке… Автором-народником даже предполагается, что из этой винной дионисийской стихии рождается аполлинически трезвый герой, этакий духовный пилигрим равнины, русский Заратустра в православном облачении… Но это, конечно же, было роковым заблуждением нескольких поколений русской интеллигенции – в жизни такого не последовало. Коммунистическая революция не стала метафизическим утром русской души, но явилась, скорее, историософическим послеалкогольным кошмаром.

Флоровский очень точно указал на бердяевскую максиму, согласно которой «простая баба сейчас есть миф, она стала нигилисткой и атеисткой» (20). С другой стороны, по Флоровскому, разгерметизированность русской психеи (всемирная отзывчивость!) оказалась фатальным и сомнительным даром…

Культурно-морфологическое освоение равнинного топоса, согласно О.Шпенглеру (21), создает небывалые в мировой истории метафизические возможности отсутствия антропологической прерогативы, но… человек (санскр.: «ман»!) задуман существом вертикальным: ходящим, а не ползающим. Вспомним, что ницшевский (если не сказать: индоевропейский!) Заратустра спускается с гор (22), а истинное движение духа, когда «душа летит горе» (!) требует исключительного трезвения.

==========

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Бердяев Н.А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли ХIХ века и начала ХХ века // О России и русской философской культуре: Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М.,1990. С.68.
2. См.: Аникин В.Ю. Лес // Архетип детства – 2: Научно-художественный альманах / Сост. В.П.Океанский, А.В.Тарасов. Иваново,2004.
3. См.: Ясперс К. Истоки истории и ее цель // Ясперс К. Смысл и назначение истории. М.,1991. Интересно и характерно, что апологет «осевого времени» говорит о «демонии техники» и неоднократно отрицает существование демонов. См.: Там же. С.33,137.
4. См.: Элиаде М. Миф о вечном возвращении: архетипы и повторяемость. М.,2000.
5. См.: Кошелев В.А. «Нет меры хмелю русскому…» (об одном мотиве поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо») // Северо-Запад: Историко-культурный региональный вестник. Статьи и материалы. Выпуск III: Сборник памяти В.А.Сапогова. Череповец,2000. С.74-88.
6. Здесь и далее текст некрасовской поэмы с указанием в косых скобках страницы приводится по изданию: Некрасов Н.А. Кому на Руси жить хорошо // Некрасов Н.А. Полн. собр. соч. и писем: В 15 т. Л.,1982. Т.5. Безотносителельно нашей проблематики заслуживают особого внимания следующие ученые разработки по исследуемому произведению: Розанова Л.А. Поэма Н.А.Некрасова «Кому на Руси жить хорошо»: Комментарий. Л.,1970; Она же. О творчестве Н.А.Некрасова: Книга для учителя. М.,1988. С.178 – 238.
7. Ср. у раннего Некрасова (1848 г.):

Не водись-ка на свете вина,
Тошен был бы мне свет.
И пожалуй – силен сатана! –
Натворил бы я бед!

См.: Некрасов Н.А. Вино // Некрасов Н.А. Полн. собр. соч.: В 15 т. Л.,1981. Т.1. С.66.
8. Блок А.А. Незнакомка // Блок А.А. Собр. соч.: В 6 т. Л.,1980. Т.1. С.394.
9. См. современное издание: Ницше Ф. Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм // Ницше Ф. Соч.: В 2 т. М.,1990. С.47 – 157.
10. Цит. по: Флоровский, Протоиерей Георгий. Пути русского богословия. Вильнюс,1991 (Париж,1937). С.285.
11. См.: Откровенные рассказы странника духовному своему отцу. М.,1999.
12. Вайль П., Генис А. Родная речь: Уроки изящной словесности. М.,1995. С.140 – 141.
13. См.: Бергсон А. Введение в метафизику. Смех // Бергсон А. Творческая эволюция. Материя и память. Мн.,1999. С.1172 – 1404; Карасев Л.В. Парадокс о смехе // Вопросы философии. 1989. № 5. С.47 – 65; Он же. Мифология смеха // Вопросы философии. 1991. № 7. С.68 – 86.
14. Генон Р. Царство количества и знамения времени. М.,1994. С.18.
15. Скатов Н.Н. «Я лиру посвятил народу своему»: О творчестве Н.А.Некрасова: Книга для учителя. М.,1985. С.136 – 137. Есть любопытнейший современный костромской анекдот, в котором туристы-иностранцы с теплохода спрашивают у памятника Сусанину: «Кем был этот человек?», – на что ироничные экскурсоводы отвечают: «Он был нашим первым экскурсоводом…».
16. См.: Лесков Н.С. Железная воля // Лесков Н.С. Избр. соч. М.,1979. С.291 – 359.
17. Лермонтов М.Ю. Родина // Лермонтов М.Ю. Соч.: В 2 т. М.,1988. Т.1. С.208.
18. Эткинд А. Хлыст. М.,1998. С.45. Ср. парадоксальное развитие этой мысли далее: «Скопцы были вегетарианцами, не закалывали животных и не убивали насекомых, а также не сквернословили. Они не курили табак, не пили вина и пива. Их редкая воздержанность от алкоголя приводила к тому, что местные власти, бывало, рассматривали самый факт трезвенной жизни «как полное доказательство принадлежности к скопческой ереси» (Мельник. Свод сведений о скопческой ереси, 141 – 145.)». См.: Там же. С.84.
19. См.: «Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их» (Матфей, 7:13-14).
20. Цит. по: Флоровский, Протоиерей Георгий. Указ. соч. С.505.
21. См.: Шпенглер О. Закат Европы: Очерки морфологии мировой истории. Т.1: Гештальт и действительность. М.,1993; Он же. Закат Европы… Т.2: Всемирно-исторические перспективы. М.,1998.
22. См.: Ницше Ф. Так говорил Заратустра: Книга для всех и ни для кого. М.,1990. С.7 – 8.