Титан Возрождения Леонардо да Винчи высказывал странное соображение о том, что Средиземное море — вовсе не море, а река, начинающаяся Нилом в сердце Африки и текущая сначала на север, а потом резко поворачивающая на Запад и несущая свои воды к лазурному океану Атлантики… Чтобы увидеть Средиземноморье как бассейн большой реки — надо находиться если не на Луне, то, во всяком случае, на околоземной орбите. Начало нового взгляда на конституирование феноменов — в космической безопорности. Титанизация человеческого взгляда превращает землю в исчезающую точку. Новое время есть не что иное, как углубляющееся раскрытие свершившегося на его пороге…

Если бы потребовалось наиболее ёмко определить внутреннюю логику всей новоевропейской истории, то в первом прибли жении вполне достаточно одного слова — децентрация. Н. А. Бердяев указывал в этой связи на отсутствие «видимого и признанного духовного центра, центра умственной жизни эпохи». Р. Гвардини проникновенно писал о том, что «Новое время стремится вытащить человека из центра бытия». Эта устойчивая тенденция связана с глобальной трансформацией традиционного мировидения: «...мир начинает расширяться, разрывая свои границы. Оказывается, что во все стороны можно двигаться без конца… Земля перестаёт быть центром мира… Человек получает простор для движения, но зато становится бездомным… ...человека Нового времени неизведанное манит, влечет к познанию. Он начинает открывать новые земли и покорять их. Он ощутил в себе отвагу отправиться в бесконечный мир… Все эти перемены вызывают у человека двойственное ощущение… ...самовластный, отважный человек-творец... теряет объективную точку опоры, которая в прежнем мире у него была, и возникает чувство оставленности и даже угрозы… ...у человека нет больше ни своего символического места, ни непосредственно надежного убежища... ...потребность человека в смысле жизни не находит убедительного удовлетворения в мире». Отмечая «космическое переживание бесконечности» связанное с тем, что «новые астрономические знания вытесняют Землю из занимаемого ею положения», ибо «земля становится чем-то, с космической точки зрения, вообще не имеющим особого значения» (современный российский историк С. Антоненко, конкретизируя эту тему, пишет так: «Люди моего поколения родились на планете, когда-то бывшей Землей — на Неземле, в стране Нерусь, все больше заселяемой недочеловеками»), Р. Гвардини указывает на своеобразный антропологический антикосмизм новоевропейского человека: «Человек становится важен себе самому; Я, и в первую очередь незаурядное, гениальное Я, становится критерием ценности жизни… Субъект автономен, самостоятелен и обосновывает собой смысл духовной жизни».

Вместе с тем, генеалогия творческой гениальности идет по пути осознания глубокого одиночества, трагизма, Бого-отсутствия. Уже в XVII веке Б. Паскаль будет писать, что «бесконечную пустоту может заполнить лишь нечто бесконечное и неизменное, то есть Бог» («Мысли», аф. 425), а молодой Гегель в трактате «Вера и знание» (1802 г.) напишет о «чувстве, на которое опирается вся религия Нового времени, о чувстве: сам Бог мертв». В «Мыслях» же Паскаля богоутрата пережита, пожалуй, с максимальной силой: «В нём и только в нем наше истинное благо, но мы его утратили и с той поры бессмысленно пытаемся заменить чем попало: светилами, небом, землей, стихиями, растениями, капустой, пореем, животными, насекомыми, тельцами, змеями, лихорадкой, чумой, войной, голодом, пороком, прелюбодеяниями, кровосмешением… Человек не знает, к кому себя сопричислить в мире. Он чувствует, что заблудился, упал оттуда, где было его истинное место, и теперь не находит дороги назад, хотя, снедаемый тревогой, без устали ищет в непроницаемом мраке». Паскаль по своему продолжает здесь обращённую к Господу знаменитую проникновеннейшую мысль Августина Блаженного, с которой начинается его «Исповедь»: «Ты создал нас для Себя, и не ведает покоя сердце наше, пока не вернётся к Тебе».

В Новое время качественно меняется сам смысл понятия «космос»: отныне он уже не античный (красота, гармония, мера, порядок) и не средневековый (художественное творение Бога) — но вполне противоположный, вне-этимологический, радикально новый (без-дна, без-мерность, меон). Космическое впервые ужасает: «Если у человека, — пишет уже в середине ХIХ века С. Кьеркегор в своей «Похвале Аврааму», — не существует никакого вечного сознания, если на дне всего скрывается дико действующая сила, которая, клубясь в зарослях страсти, породила все то, что было великого, и то, что не имело никакого значения, если под всем скрывается бездонная и никогда не насыщаемая пустота, чем же иным становится жизнь, если не отчаянием? Если это так, если нет никаких святых уз, связывающих человечество, если поколение за поколением появляются, как листья в пуще, если одно поколение приходит на смену другому так, как следуют сами собою песни птиц в лесу, если поколения людей проходят по жизни, как корабль по морю, как вихрь по пустыне, как бессмысленное и бесплодное действие, если вечное забвение всегда подстерегает свою добычу и нет вещи, которая была бы достаточно сильна, чтобы освободить от этого, — то какой же пустой и безнадежной представляется жизнь!».

Вместе с тем, русский европеец, славянофил И. В. Киреевский, отмечая, что общее новоевропейское «господствующее направление умов было безусловно разрушительное», точно обозначил основную культурную тенденцию ХIX века как мистическую «контрреволюцию», при которой «умозрения взяли верх над ощутительным опытом». Несомненно, что первенствующая роль в этом интеллектуальном процессе принадлежала Германии; романский, англо-саксонский и особенно славянский романтизмы при всем своеобразии и относительной генетической автономии несут на себе несмываемые следы этого немецкого метафизического присутствия.

Ряд глубоких развернутых характеристик, касающихся Нового времени, оставил в начале ХХ столетия Н. Котляревский: «Решения, какие ХIХ век давал вопросам о нашей связи с Богом и о царстве Божием на земле во многом отличаются от ответов прежних веков на эти вопросы и отводят минувшему веку совсем особое место среди предшествующих столетий»; «В минувшем веке поэт был о себе очень высокого мнения»; «Художнику почему-то кажется, что именно он — служитель красоты — призван решать высшие вопросы; что именно ему доверены ключи от разных тайн, облегающих наше существование, что сила вдохновения может заменить собою силу знания. Художник приравнивает себя к ясновидящему... Он посредник между людьми и Божеством. Целый ряд литературных направлений в ХIХ веке окрашен такой гордой самооценкой поэта»; «Чаще всего по чертежам Платона, Протагора и Аристотеля... философы ХIХ столетия построили ряд вавилонских башен, чтобы с их вершин обозреть все творение»; «Художник был мыслителем и выразителем религиозного чувства...»; «...в ХIХ веке воскресли для культурного мира религии древнего Востока, Индии, Ирана, Ассиро-Вавилонии, мистерии старой Греции, языческое богопочитание в его художественно-пластических античных формах, Библия, Талмуд и Каббала, гностики и неоплатоники — вообще все, что когда-либо говорили люди о Боге… …и многим казалось, что из этих обломков старины может быть построен Новый Пантеон, с единым алтарем, сложенным из старых камней, алтарем, для которого пока еще не найдена икона, не найден символ, сочетающий в себе все лики богов, некогда царствовавших!». Но, с другой стороны, согласно Котляревскому, «никогда человек, столь уверенный в себе и такой поклонник своего «Я», не говорил о себе столько страшной, безжалостной правды, сколько было ее сказано в ХIХ столетии».

Проблематичность человеческого местоположения в Бытии продуцирует особую интеллектуальную форму индивидуально-авторской онтологии, лишенной общезначимого статуса. Как писал М.Бахтин, «этот всегда наличный по отношению ко всякому другому человеку избыток моего видения, знания, обладания обусловлен единственностью и незаместимостью моего места в мире...». Между тем, именно это место оказывается теперь искомым и ненаходимым. Рождается авторизированная мифология: «Жизнь каждого индивидуума, — подчеркивает В. Дильтей, — творит сама из себя свой собственный мир». Понятно при этом, что наиболее глубокие современные исследователи культуры ХIХ века придерживаются герменевтической установки на авторский «стиль как сотворение вселенной» (Т. А. Касаткина). В этой связи стоит заметить, что антропогенные художественные вселенные Пушкина и Лермонтова отличаются друг от друга куда больше, чем, допустим, древние культуры Индии и Китая…

Процесс радикальной экзистенциализации в равной мере затрагивает как западноевропейское, так и русское культурное сознание, причём, вопреки морфологической разнице, заложенной в исходных ментальных основах этих культур. Художественная мысль Запада в предощущении «поисков утраченного времени» так же, как специфически русское эстетическое мироощущение, по-своему упирается в «проблему пространства», хотя это и происходит уже несколько позднее, а именно в ХХ веке. Причем, как показывает история западной культурологической мысли, во многих отношениях это историко-культурная и геополитическая проблема герметической метафизики «русского пространства», непроницаемого тотальному и неустранимому напору европейской цивилизации. И эта тема не только не закрыта сегодня для самого западного мира, но, скорее, даже с новой силой генерируется оттуда…

Для понимания специфики западноевропейской культуры можно полагать вослед Д. Фрэнку, что «эстетическая форма в новой поэзии основана на логике пространства, которая требует от читателя полной переориентации в подходе к языку. Поскольку стихотворение строится прежде всего на внутренней взаимосвязи словесно-образных фрагментов, язык новой поэзии основан на внутренне рефлективном начале. В полной мере смысл стихотворения постигается только путем одновременного восприятия в пространстве фрагментов, которые при обычном последовательном чтении кажутся не связанными друг с другом». В «попытке определить духовные явления, которые привели к господству пространственной формы», американский литературовед также указывает на «изменения в мироощущении... эпох и культур», «когда взаимоотношения между человеком и космосом становятся дисгармоническими и неуравновешенными...». Особо показательной в этом отношении представляется поэзия Р.-М. Рильке.