Цикл первый

Париж – это очень красивое и тревожное сновидение… Каждую ночь сквозь его клубление я улетаю в то утро, когда я проснусь в России…

Эйфелева Башня – красавица неописуемая, особенно в ночи! Мы со своими мелкими целями и суетным любопытством мельтешим под её ногами и лезем на неё со всем своим достоинством, а она, будучи сооруженной просто на выставку, парит в своей возвышенной бесцельности надо всем человеческим миром и переживёт нас и все наши суетные заботы…

На улицах удивительно чистый воздух: пахнет русской зимней деревней ХIХ века, выбитым на морозе бельём…

Комфортабельный отель: здание очень старое, ему более ста лет. Комнаты, коридоры и лестницы очень напоминают старинный пассажирский пароход… Здесь водятся тараканы: совсем такие же, как и в России, только немного поменьше по своим размерам. Здесь всё компактнее, чем у нас на родине, даже тараканы…

…Комната, где я живу, просто изумительно мрачна, с тараканами и минимумом освещения, хотя и со старинным шкафом, гигантским, из тёмно-красного дерева, а также «со всеми удобствами». Неба из окна почти не видно, только если запрокинуть голову. Окно выходит в узкий серый двор. В трёх метрах воздушного пространства от окна вздымаются голые каменные стены, к которым прицеплены какие-то чудовищные трубы… В общем, чистый «сюр» или нечто весьма напоминающее кинокартину автора, одержимого демонами… Однажды ночью я испытал чувство страха и даже спал со включённым светом…

Парк Des Buttes Chaumont со знаменитой беседкой, откуда видна северо-восточная часть Парижа, удивительно красивый: с водопадами и гротами, водоёмами и аллеями… По водам здесь плавают огромные белые лебеди, утки и ещё какие-то жар-птицы, а по аллеям изредка пробегают французы, они любят бегать трусцой по дорожкам парка… Я иногда прихожу сюда к одному водопаду и молчаливо разговариваю с ним: он очень похож на какое-то странное живое существо, способное дышать и мыслить. И мне кажется, что когда я уеду, то буду немного скучать по нему…

Поднимался на Эйфелеву Башню и видел вечерний Париж весь в огнях, был в музее импрессионизма и Нотр-Даме во время совершения католического богослужения. Зрелище мистически-потрясающее, но какое-то холодное, опустошающее: нет той теплоты, которая всегда растекается в православном храме.

Видел сегодня вечером, как один бомж («клошар», как их здесь называют) ел из урны на улице под дождем… Бомжи здесь более сытые и наглые, и не крестятся, когда выманивают деньги…

Здесь – так же, как и в Москве, в метро поют, играют на гармони и скрипке, гитаре и флейте (мою любимую «Шутку» Баха!) и просят деньги на дорогостоящие операции: для себя, детей и животных… Дают обычно русские, на врожденное простодушие которых очень многие здесь рассчитывают. Но, в принципе, французы очень доброжелательны (мы – добрые, они – доброжелательные; оборотная сторона: мы – злы (бываем), они – уклоняются от зла, всегда улыбаются (не так, как у нас педагоги, а вполне искренне и простодушно – этим они мне очень близки и понятны, ибо «сердитый кулак не бьет по смеющемуся лицу», что знали ещё древние китайцы…).

Здесь есть арабские, африканские, китайские, и прочие кварталы, «рандисманы», как тут называют, стечение всех народов и культур; есть еврейские кашерные магазины (сами евреи очень колоритны, в черных шляпах, точь-в-точь, как моя…), ирландские и др.

…вчера вечером начались горестные события, связанные с арабским террором; город находился безо всякого преувеличения на осадном положении, помимо страшного взрыва, разорвавшего пополам скоростной поезд в самом центре Парижа, изымаются бомбы на вокзалах, на улицах и в метро…

Думаю, что взрывать бомбы в Париже – это свинство, превосходящее по своей мерзости самую гнусную пошлятину. Какие-то мутанты крушат город детей!..

…где-то здесь полтораста лет назад жил Хомяков и писал иконы…

Даже и райская жизнь без близких людей лишена всякой радости, а здесь, говоря языком Т.М. Горичевой, «секуляризованный ад»… Честно говоря, я очень устал от Европы, от этого пестрого балагана, поглотившего в свое чрево весь мир… В сущности, по-настоящему никому мы здесь не нужны. У русской эмиграции раздутое самомнение: они мнят себя спасителями человечества, тогда как в Лувре, например, где предоставляются бесплатные путеводители по музею на 15(!) языках (на выбор), нет путеводителя на русском… Когда я спросил его, мне ответили, что конечно же нет, и весьма снисходительно улыбнулись…

Много беседовал за этот истекший месяц с самыми разными людьми, по преимуществу, конечно же, русскими, весьма именитыми интеллектуалами, и пришел к выводу, что живут они каким-то фатальным отставанием от истории: например, главная тема обеденных разговоров – ругать большевиков, как и 70 лет назад… И всё больше я стал чувствовать приливы скуки в обществе этих людей…

Сегодня, наконец, выбрался на знаменитое русское кладбище Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем… Ехать туда довольно долго, как оказалось, более полутора часов. Ходил на известные могилы: Бунина, Шмелева, отца Сергия Булгакова, Мережковского и Гиппиус, Андрея Тарковского, Нуриева… Был в кладбищенской церкви Успения Божьей матери, где внутри похоронен митрополит Евлогий и есть нетленные мощи ещё одного священника, умершего от рака, отца Алексея… Познакомился с настоятелем храма отцом Ильёй Шмаиным (чистокровный еврей, очень интересуется философией, поклонник Н.О. Лосского, человек добрейшей души, живет в доме на территории кладбища), он пригласил меня с собой пообедать. Хорошо поговорили о сущности философии… Но - казус опять! – его домашние увидели во мне свою кровинушку… На памятнике Андрея Тарковского –надпись его последней жены: «Человеку, который увидел Ангела»; у нас пишут на памятниках проще: «Забыть нельзя, вернуть невозможно», - банально, но куда значительнее, если вдуматься… Могила Нуриева покрыта дорогим ковром и без креста… Я очень замёрз на этом кладбище…

Мне уже высказали предположение, что я «мог быть завербован какими-либо органами лет семь назад»!.. (Представляете, как здесь ценится моё филологическое образование или, может быть, врождённая наклонность к философствованию, к медитированию…) И по «атмосферным» причинам мне часто сопутствует грусть, отсутствие понимания: зачем я здесь, - не для «гебизма» же и не для того, чтобы муссировать эмигрантскую жвачку…

Я стал разочаровываться в интеллектуальных возможностях нашей эмиграции, - больше пижонства; как и везде торжествуют нравственные пороки: зависть, апломб, подозрение…

Я, вдруг, стал везде ездить: был в разных городах, красивых, как детские сновидения… В основном это – старинные средневековые города канувшей в Лету былой Европы, описанной в стольких романах: Медон, Шартр, Женевьев-де-Буа, Ларош-Мижень, Бюсси-на-Высотах!.. Хочу съездить в Нормандию, в большой город Гавр, посмотреть, как Сена впадает в Атлантический океан… Вполне экзистенциальное намерение, а потому я не чувствую себя туристом, праздно шатающимся по Европе, всё это – в каком-то смысле моя «научная работа»…

Был в городах: Санс, Куртене, Фонтеблё, ходил по наполеоновской лестнице, был в комнате, где император подписал акт о капитуляции перед правительствами Европы… Думал: посидеть бы в его кресле, так, забавы ради… Моя рука скользила по перилам, ещё не забывшим руку Генриха IV, не говоря уже о Бонапарте…

В Медоне в католическом центре иезуиты пьют московскую водку: милейшие люди, выступал у них, круто спорил с ними об апостоле Петре, римском папе и Хомякове, пил водку…

Стили телевидения: московское ритмичнее, парижское мелодичнее…

Был сегодня в городе Кламар, близ Парижа, в доме Н.А. Бердяева. Сидел за его письменным столом, за которым он «умер как собака, с сигаретой в зубах» (по сплетням недоброжелателей). Сидел отнюдь не просто «ритуально», а работал (!) за его мемориальным столом в течение часа: читал его рукописи, любезно предоставленные мне сегодняшними хранителями его знаменитого дома… Хотел было даже закурить, т. к. на столе стояла личная бердяевская пепельница, соскучившаяся по окуркам, но по робости спросил разрешения: пожали плечами, ответив, что «да, как-то не очень удобно», и я решил тогда не курить, хотя, думаю, Н.А. не возражал бы нисколько… Потом один знаменитый философ и книгоиздатель из Санкт-Петербурга В.Г. Безносов, работающий в бердяевском архиве, согласился быть моим Сталкером и проводил меня на католическое кладбище в Кламаре, где похоронен Бердяев (один из немногих православных крестов здесь: помолились за упокой души раба Божия Николая на его могиле); кладбище уже заперли, когда мы пришли, и нам пришлось перелезать через забор – к Бердяеву! Это – гениально!

Она шла по берегу Сены… Низкое хмурое небо венчалось с парижскими мостами и крышами, стекая с них в улицы и затопляя берега потоками струящегося дня, скольжением воды по серому камню и незримою мерою времени, уносимого на Запад через Атлантику, на край земли, в страну, где ночует Солнце… Так было: её имя – Осень. Она прошла, оставив за собою холодную зиму. Скоро и я улечу с этих осыпаемых снегом берегов, на одном из которых напротив Лувра, через реку, оставил вчера свои ботинки у самой воды, старые коричневые башмаки, в которых два месяца назад я приехал сюда… Зима и ботинки, которые оставили Осень и я… Нас сближает шутовская беспечность и врожденное простодушие. В конце концов, зима стоит ботинок… Вернёмся ли мы с нею когда-нибудь на тот дальний остров, где небо ночует над башнями Нотр-Дама, где имена святых начертаны на площади, ибо они хотели, чтобы по ним ходили, встретимся ли мы на этих берегах, по которым веками медленно продвигалась сквозь тени сама история, прибывая в то вечное настоящее, где по берегу Сены шла она… улетевшая парижская Осень.

Дни иссякают… Париж, кажется, тает, как сновидение, как большой посыпанный снегом торт… Париж – это не город и даже не место в пространстве. Париж – это Событие… грандиозное событие во Вселенной… Мы приходим и уходим, а оно остается…

Остается 3 дня быть в Париже…

Остается 1 день…

Аэропорт «Руасси-Шарль-де-Голль». Над Парижем – снежная буря. Вылет откладывается на час по метеоусловиям…

…Баба Валя так беспокоилась о моей поездке во Францию, за месяц до смерти ей приснилось, что я отправился даже куда-то на Афон, доделывать диссертацию. Как жаль, что я уже не мог позвонить ей из Парижа…

В первые дни позвонил Сашке Грушицыну. Говорю:
- Я – из Парижа!
А он обламывает в своей Москве:
- А я из сортира вышел…

Слава Богу! Мы взлетели. Буря осталась внизу. Мы – выше облаков, залитые Солнцем, под голубым, каким-то весенним нежным небом! Слава Богу о всем! Домой! Прощайте, отец Борис, Володя, Жак, Марина, Оливье, Жульен, Исса Яковлевна, Светлана Николаевна, Олег Яковлев с его «железными трусами», Рене со своим классным шампанским, все батюшки, купцы, жулики, все князья и бароны, все клошары, собаки, кошки, рыбы, птицы и даже тараканы… Прощай, мой дорогой Париж!

…перевели часы (+2 часа), летим над Германией (над Леной Тихомировой), скоро – Лейпциг. Думаю о Розанове: «всем хочется сметанки»… Хочу сме-Танки!..

За окном уже догорает вечер (2 часа прочь из этого дня), позади остается закат. Солнце скрылось куда-то в Атлантику, и дальше, за край земли, в страну, где оно ночует… Столько людей куда-то летит, в чаянии своих сокровищ… Самолет покачивается, и сердито гудят турбины… И жутко становится в этом ночном небе… Ночь приятна-желанна лишь у себя дома.

Просыпаюсь утром и… хочу французского сыра!..

Цикл второй

Ночью мне приснилось, что мы с моей сестрою Наташей были на рынке близ Пассажа, и там ко мне стали приставать цыганки, клянча деньги (отнюдь не предлагая погадать, как это бывает обычно…); я же по простоте душевной взял и обругал их (прямо во сне!), очень сурово… Тогда за мной по городу стали гоняться на иномарках какие-то полупьяные цыгане-мужики, пытаясь сбить меня машиной. А Наташа меня защищала от них. Однажды они меня совсем сбивали на площади Революции, но я подпрыгнул и машина проехала подо мной, исчезнув навсегда, и я проснулся. «Сны – пена морская» (З. Фрейд).

…добежать нельзя: нас разделяет не пространство, а время, которое надо пережить…

«…будешь рожать»: Ева повторяет на земле, во времени, то, что Бог совершает в вечности.

Вместе с дождями на меня нахлынуло уныние: мне ещё весьма долго предстоит куда-то плыть на этом иностранном корабле, и я, честно говоря, ещё до сих пор не достаточно сознаю цель этой поездки.

Уже второй день над Парижем распростёрлось безоблачное какое-то беззаботно-весеннее голубое небо.

Намерения очень далеки от Парижа, и я, к сожалению, кажется, совсем утратил способность удивляться ему: подобный пёстрому сумбурному сновидению он в одно мгновение должен безвозвратно растаять в потоке утреннего пробуждения, в Событии нашей Встречи.

…Как быстро я успел устать от Европы, но, кажется, что Европа теперь – весь мир и даже монастырь… Ещё Достоевский в предсмертных записях робко всматривался в эту тайну: «Жид и банк господин теперь всему: и Европе, и просвещению, и цивилизации, и социализму. Социализму особенно, ибо им он с корнем вырвет христианство и разрушит её цивилизацию…»

Вот уже совсем на пороге – декабрь. Так хочется скорее окунуться в наши русские метели, идти по нашей улице и нашему заснеженному двору, чтобы скри-пели (!) ботинки, а в окнах зажигались огни, сесть за наш стол, видеть вас всех рядом, близко, лечь в нашу постель, утром проснуться дома…

Вчера около телефона, из которого я часто Вам звоню, произошла большая беда: сбило сразу двух человек машиной, один был уже мёртвый, когда я подошёл, а другой скончался на моих глазах под капельницей, вопреки всей скоротечной помощи…

…твой голос раздаётся в этих телефонных трубках, звучит на парижских улицах… Как мне хорошо от этого, от столь поэтической формы близости! Ну, разве тут можно говорить о каких-то жалких франках, из которых тут «спрудили пруд» (от «пруд пруди»)…

…в чём – главный мотив, вокруг которого как-то струится моё пребывание в этом чудесном всемирном городе. В чём?..

…открытку с тиграми я поставил рядом с иконами: в ней есть что-то «иконографическое», символически выражающее экзистенцию ребёнка и родителя (помню, как долго мы с нею слушали как лягушки квакали в своём весеннем царстве за взлётно-посадочной полосою южного аэродрома, куда частенько мы ездили на нашем экзивелосипеде)…

От Туманности Андромеды свет идёт полтора миллиона лет… Астрономы не видят её настоящего: может быть, её уже нет?

Никогда не держал в руке доллара: мне кажется, что доллар чем-то похож на бомбу, нет?..

…между Ивановым и Москвой пока ещё нет таможни?..

…в Париже, в Австралии, в Туманности Андромеды, – не всё ли равно где?.. В мире так много еды и денег, но этого совсем не достаточно, чтобы сделать людей счастливыми!..

У меня как-то каждый день органически вырастает своя интеллектуально-экзистенциальная программа. Вот, например, один ужас: пошёл к водопаду, а он… иссяк!

Погода воцарилась тёплая, как будто зима миновала и веет весной… Небо бездонно-голубое уже несколько дней. Надолго ли? Динамика изменения погоды здесь интенсивнее, чем у нас дома.

Здесь почти никто не читает: ни Хайдеггера, ни Генона, ни даже Дерриду… Впрочем, как и у нас. У большинства учёных читателей извращённый пседвоакадемический вкус: они, как и псевдоакадемики, не способны понять, что философия, эзотерика, дискурс – всё это тоже художественная литература, только не бульварная… Мифы ближе к живой плоти, чем порнография… А вы читали книгу «Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия»? Хорошая книга. Как-нибудь по дороге на дачу почитайте.

Вчера был на квартире-мастерской у одного знаменитого художника-авангардиста Олега Яковлева. Он попросил почитать ему мои стихи и пришёл сразу же в состояние экстатически-аховое: говорит, что я – гениальный поэт. Чушь весьма собачья! («Мои стихи держатся мыслию…», – то есть, как и у Хомякова). И, между прочим, авангардист утверждает, что я… еврей! Ха-ха! Уж не господин ли я Европе?.. Впрочем, по Хомякову, как раз «славяне – коренные старожилы всей Европы, градостроители и землепашцы…».

Блаженны нищие
Духом.

Владыка рассказывал, что видел в алтаре у некоторых батюшек и даже епископов хвосты, торчащие из-под рясы… «Я на месте Бога, - сказал авангардист, - пустил бы две молнии в этих епископов!..»

Дал в «Русскую мысль» одну статью (из старых – «Последнее преддверие»), может быть, опубликуют, если моя мысль как-то вплетётся в их тончайшую политику балансирования между «Серебряным веком» и римским папой…

У меня появилось здесь какое-то мучительное ощущение времени, довольно странное: не как бега, течения и т. п., скажем, бергсоновской длительности (la dure), но как плотной стены, которую я прогрызаю… Кажется, догрыз до половины в толщину… Погрызи мне навстречу!..

Из разговора об одном священнике (реплика именитой дамы, вдовы философа):
– Позвоните ему и передайте, что он сволочь и козёл…

Мне стал понятнее поздний Бердяев, мечтавший уехать на родину и зевещавший свой архив передать в СССР: сквозь десятилетия он уже угадывал и нас, и их…

Вспоминаю:
– Вы, как и Достоевский, должны хотя бы раз побывать в Европе…
(отец Артемий Владимиров, перед моим отъездом в Париж);
– В России люди не хотят жить…
(покойный Александр Викторович Михайлов, на кухне, за год до смерти…).

Полагаю, так же, как и прежде всегда склонялся думать, что русские люди должны жить на своей земле, исходя из своей собственной исторической ситуации и экзистенции, меньше озираться на другие народы, меньше завидовать: везде есть свои крупные проблемы, – нам же надобно попытаться по мере сил решать свои, а не сбегать от них за Кудыкину Гору… (Это, вместе с тем, даже и вполне европейская точка зрения, а отнюдь не варварская, не азиатская…). Всё это хорошо понимали в ХIХ веке наши первые культурологи – славянофилы: между Человеком и Человечеством простирается своеобразие Народностей и Культур…

Звали в Италию, в Бельгию, в Германию… Нашёл у Батюшкова потрясающую запись: «Я знаю Италию, не побывав в ней. Там не найду счастья: его нигде нет; уверен даже, что буду грустить о снегах родины и о людях мне драгоценных».

Жак Деррида как-то прекрасно заметил: «Судьба языка – отходить от тела». Ангелы в своих спиритуалистических ментальных мирах или всецело обращены к Богу, или же фатально завидуют человеку, поскольку наше бытие полно-кровнее (между прочим, на древнем иврите: душа и кровь – синонимы, вернее, одно слово…).

Дзэн – это высшее достижение китайско-японского культурного типа и, может быть, восточного миросозерцания вообще, но то, что этим соблазнилась современная Европа и даже Россия – суть свидетельство глубочайшего в истории упадка христианского сознания. Самое страшное – отнюдь не то, что через 10 – 15 лет может наступить апокалиптический конец мирозданию (либо человеческому миру), – страшнее, если перед христианством распахнётся историческая перспектива ещё на несколько веков: с чем оно придёт туда?

За этот месяц я здесь уже изрядно зарос: усы – почти как у Ницше, борода – купчины…

…десять лет назад умер мой дед…

…однажды в деревне сын пастуха, мой друг – Серёга Вахрамеев, спросил меня:
– Ты, вот, всё говоришь: «Хомяков сказал…», «Хомяков писал…», «у
Хомякова…» – а кто такой Хомяков?
Я объяснил ему, а он хохочет:
– А я, - говорит, - думал, что это – твой друг какой-то…

Старинный отель. Ночь. Размышлял над своим гимназическим курсом… История религиозной мысли – не просто типология и сравнительный анализ. Но – встречный кризис религии и философии, их сближение (преимущественно в России, ХIХ век), попытка понять друг друга и найти какие-то более глубокие основания, чем они сами: отсюда – обращение к полноте церковного опыта, а также искания в области эзотеризма, мистического гнозиса, сакрально-инициатических имён, космического эроса, «поэзии Бытия», «живой жизни», историософии и т. д. (начиная с романтиков). Встречный кризис религии и философии стимулирует развитие литературы как явления критического: художественная словесность выдвигается в центр культурно-исторического бытия, жизнь становится литературоцентричной. Мы говорим об истории религиозной мысли как о чём-то уже по-преимуществу состоявшемся в истории (от Чаадаева и Хомякова – до Розанова и Бердяева) в качестве некоего метажанра художественной словесности, изнутри которого обнажались вещи совершенно далёкие от текущей эпохи и её насущных проблем. В этом – метафизическое величие сего метажанра, свободно включающего в себя самые разные жанровые формы: романы, публицистику, поэзию, афористику… То, чего ищет религиозная мысль в своей истории – это метафизика. Но здесь было множество соблазнов, ибо часто забывалось, что «метафизика Православия кенотична» (А.Г. Дугин): «…ибо немудрое мира избрал Бог и ничего не значащее, чтобы посрамить значащее…». Метафизика обретает жизнь лишь в опыте деконструкции. Необходимо заниматься Кризисом.

Решил, что в Нормандию, на берег океана, не поеду: когда-нибудь увижу во сне, как Сена впадает в Атлантику… «Для покоя и сосредоточенности не нужны горы и воды. Там, где сознание умерло, даже огонь приносит прохладу…» (Чань пахнет чаем, а чай пахнет Чанем).