Уже желтеют и сохнут листья, и тают сонные дни в мареве выцветающего июля. Лето сгорело быстро, осыпая города пепельной пылью, а леса малиною и комарами. И уже дует осенью откуда-то с неба, и расклочия зимы грезятся в пролетающих над крышами облаках.
Травы в полях наполнены горечью, из окон бегущего поезда веет медвяным лесным ароматом.
Мы сидим в тесном купе, прижавшись друг к другу, и напротив нас улегся на нижней полке, прижимаясь к своему усталому хозяину, чудесный спаниель с потрясающе грустными глазами. Сколько бессловесной печали не выговорено в них!..
Он широко зевает и вздыхает о чём-то, он погружён вместе с хозяином в какую-то глухую сумрачную думу…
Его угощают семечками простодушные пассажиры, и он охотно принимает этот незатейливый дар. А хозяин басом протягивает:
- Так-то неплохо жить…
И потом, на мгновение задумавшись о чём-то в своём полусне, добавляет:
- Вообще-то нельзя… Нельзя!
Пес – в нерешительности, где слиты тоска и покорность – два собачьих инстинкта, роднящих собак с людьми…
- Морда у него цыганская, - остроумно комментирует хозяин, а потом, после нескольких «фу!», разрешает взять семечки.
Вагон мерно покачивается, и кажется, что он уже приподнялся над землёю и торжественно тихо струится в лесных пространствах… И ветром забот и дел человеческих скользит по холмам и равнинам мистерия поезда под синею чашею неба, под сенью царственной тишины, ибо так задумано не нами…
Юношей я писал в свой блокнот, который позднее утопил в Волге, под Угличем, сбросив с кормы парохода: «Бог – это невидимый свет, позволяющий небу быть синим, а мне таким…»
Собака перебралась на пол и дремлет у человеческих ног, столь разных и более магических, чем лица… Во всяком случае, они ближе собачьему нюху, ближе к тайнам людских путей и сокровенным пружинам их намерений…
Вагон пустеет, в купе становится просторнее, светлее и говорливее, доносятся обрывки фраз:
- Паразиты по образу и подобию правительства живут…
- Боров так и пьёт, наверно…
- Да, не-е-ет, он только хорошенькое…
- Да, ему много-то не надо, через день…
- Да, причем тут много-то? Под него грабят Россию, вытрясают из неё последние крохи…
- Да-а-а, не выживаемость, а вымираемость… Одна мафия останется…
- Пусть помирают, рождается только здоровое семя нации… Инстинкт самосохранения заставит найти выход…
Из открытых вагонных окон веет свежестью, запах скошенных лугов и сушёного сена доносится до спаниеля сквозь его собачьи сны, и он сладко вздыхает…
- Перессорятся, перестреляют друг друга…
- Сбегут за границу, чай, у них там есть запасной вариант…
- Пойдем, покурим…
- Да, ну-у-у, только травиться-то…
- Всё-таки, я пойду покурю…
- А, вот, если не покуришь щас, на день больше проживешь…
- Чай, скоро приедем…
Собака спит.
Вспоминаю, как когда-то в студенческие годы ночевал в сторожке с собаками, которых подкармливал всякий раз горячим варевом. Одна даже увязалась со мной однажды в магазин с выцветшим названием «Динамо», куда я часто ходил отмечаться в длинную очередь за велосипедами, когда был ещё старым экзиманом, смакующим течение жизни, и не занимался пока, но только мечтал заниматься экзивелосипедизмом: собака ждала меня у двери, а потом сопровождала к нашему общему ночлегу.
Там я писал свои белые «собачьи» стихи, примерно такие: Ночь подползла из-за фасадов
и снежных крыш.
И в душу хлынуло тревогой,
и душит страх,
и бьётся сердце одиноко.
Невнятный шум…
И что-то мучает жестоко
и ждёт ухода…
О! Сколько пожирает ночь
беспечных дней!..
Куда бежать? Где сердцу кров?..
Ночные стрелы поездов.
Ручьи путей. И сытые собаки по-человечьи внимали шарканью моей авторучки…
Интересно, жива ли сейчас хоть одна из них?..
А они, наверное, теперь думают:
- Интересно, жив ли тот бородатый писатель?..
Поля рыжие, выцветшие, убегают вразлёт, к дымчатому горизонту.
Ехать осталось совсем мало. Хозяин натягивает поводок и собирается к выходу. Спрашиваю:
- Как собаку-то зовут?..
- Марго… Королева Марго, - отвечает хозяин.
|
